Грешники и святые - Эмилия Остен Страница 34

И мы смотрели друг на друга с отцом Реми и молились, он знал, что я молюсь тоже, иногда повторяя за ним его слова. Этот взгляд, протянутый над Мишелем, словно нить, помогал мне держать спину прямо, не плакать, не падать в обморок, глупостей не делать. Я нужна была моему брату, и я собиралась быть с ним до его выздоровления или же гибели.

Сейчас, вспоминая эту ночь, я помню лишь только редкие всхлипывания Эжери; огонь в камине — продолговатый и жаркий; мягкую руку Мишеля в моей напряженной руке; движение моего большого пальца — я все гладила и гладила его ладонь; черную фигуру напротив и крестик этот покачивающийся — туда-сюда, туда-сюда; и помню еще, что ногти у отца Реми были обгрызенные.

Время тянулось, вязкое, удушающее, лилось в горло, как смола. Болезнь вползала и в нас, мы задыхались от чужого недуга, болезнь душила надежду, воскрешала тревоги. Час за часом проходил, а мы не знали, каким будет следующий вздох Мишеля и будет ли он. Капали минуты, их тяжелые шлепки вздрагивали вместе с ударами сердца.

Господь, говорила я Ему, лучше забери меня. Забери меня через пятнадцать дней, только замуж дай за виконта выйти, а впрочем, если надо будет, так я и потороплюсь. Забери меня к себе, только Мишеля не бери, и дай мне знак — между мною и Тобой это останется, мы обменяемся, как торговки на рынке, как крестьяне в базарный день. Ты возьмешь себе мою жизнь, и все мои грехи, и счастье, и несостоявшуюся свободу, а Мишеля отдашь миру, потому что он тут очень нужен, Мишель. Гораздо больше, чем я.

И так, молясь, я не заметила, как за окном посветлело: первые лучи рассвета пробрались в комнату, осветив ее призрачным жемчужным сиянием. Намечался хороший день, без дождя, без низких облаков. В такие дни мы всегда любили с Мишелем гулять в саду или в Булонском лесу, бегать по лужайкам, хохотать, бросать вверх золотые листья.

Я не помню, в какой миг отец Реми встал — хрустнули кости, священник едва устоял на ногах. Он оперся о кровать и наклонился, чтобы пощупать лоб притихшего Мишеля, подумал и покачал головой. Затем поднял на меня больные страданием глаза.

— Его надо соборовать и причастить, — сказал отец Реми — и словно разрезал меня словами.

— Нет, — прошептала я.

— Надо, — он выпрямился, потер поясницу. — Он умирает, Маргарита.

— Нет! — сказала я уже громче и стиснула руку Мишеля так, что причинила бы ему боль, чувствуй он ее, но он уже не чувствовал.

Отец Реми обошел кровать, взял меня за плечи и заставил подняться, развернув к себе лицом; я смотрела на него и не видела уже никакой надежды — потому что если б она была, он бы дал ее мне.

— Дочь моя, — сказал он тихо, — вы должны помочь мне. Помогите его отпустить.

— Я не хочу его отпускать, — сказала я, и тогда отец Реми прижал меня к себе, еле заметно укачивая.

— Господь хочет забрать к себе Мишеля, и мы не в силах противиться воле Господа. Мы можем лишь подготовить Мишеля к последнему пути и порадоваться, что скоро он будет в доме Божьем. Плачьте, если хотите, плачьте, это очищающие слезы.

— Нет, — сказала я, отстраняясь. — Не буду. Не теперь. Я должна быть сильной, для него сильной.

Отец Реми кивнул, он все понимал. Не зря же я его любила.

— Хорошо. Тогда все должно быть готово не позднее чем через полчаса: дольше нельзя тянуть. Эжери, — он повернулся к застывшей няне, — позовите сюда всех родственников Мишеля. Пусть семья придет и поможет нам. Я схожу в капеллу за всем необходимым.

И вот комнату проветрили, потек прохладный воздух, только Мишелю было уже все равно. Я смутно помню, как пришел отец с мачехой, немедленно упавшей в кресло, как месье Антуан привел испуганного Фредерика, тот цеплялся за руку гувернера и с ужасом смотрел на умирающего брата. Но никогда не забуду, как отец взял Мишеля на руки, пока перестилали постель: он поддерживал его голову, прижимал к груди; бессильно покачивались босые ребячьи ноги, и отец стоял, прижавшись щекой к макушке сына. Когда священник сказал положить Мишеля обратно, отец не сразу смог сделать это. Я знаю, что за иллюзия владела им в тот момент: пока держит Мишеля на руках — сын будет жить.

И вот мой брат лежал в чистой постели, убранный и тихий, еще дышавший; отец Реми, холодный и строгий, в накинутом поверх сутаны наплечнике, говорил молитвы, как будто пел, и все молились вместе с ним. Мы выбрасывали из себя слова, зная, что рано или поздно и нам их скажут. Молясь о Мишеле, мы молились о себе самих.

— …Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца всемогущего, который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога, который за тебя страдал; во имя Духа Святого, который на тебя снизошел. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми.

Мы говорили и в этот момент действительно; были семьей. Как бы ни относились мы друг к другу в обычное время, теперь общая беда сковывала нас лучше, чем арестантские цепи. Отец Реми проводил обряд скупо и умело, он знал, что делать, и от него шло то спокойствие, которое и должен излучать священник перед лицом смерти.

Он помолился над елеем, затем подошел к Мишелю, порхнули руки, отец Реми коснулся сначала лба, затем ладоней моего брата, и они масляно заблестели.

— Через это святое помазание по благостному милосердию своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

— И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

И снова потекли священные слова, расцвел «Розарий»; я стояла, вцепившись в свое платье, которое так и не сменила со вчера — грязное уже, в пятнах пролившегося отвара; мне становилось то больно, то непонятно чисто, как будто на меня проливали стакан прохладной воды, и она медленно стекала по спине. Мачеха стояла, уткнув лицо в ладони, Эжери, не скрываясь, плакала, а на каменную маску — лицо отца — мне становилось страшно смотреть.

— Через святые тайны нашего искупления да избавит тебя всемогущий Бог от наказания в этой и в грядущей жизни, да откроет Он тебе врата небесные и приведет тебя к радости вечной…

Когда все закончилось, когда отец Реми причастил Мишеля и отпустил ему все грехи, когда мы прочли «Отче наш», и священные слова завершились, вывалившись из наших пересохших ртов, мачеха прорыдала, что не может смотреть, и ушла. Месье Антуан, испросив позволения, увел Фредерика. И мы остались впятером в комнате, пока еще впятером.

Отец Реми отошел в сторону — его дело было сделано. Папенька присел на кровать к Мишелю и глядел, глядел на него, наглядеться не мог. Я стояла столбом, пока отец Реми не взял меня за руку и тоже не повел к кровати.

— Дочь моя, — сказал он тихо, — а теперь расскажи ему сказку, как раньше рассказывала.

— Что? — спросила я, не понимая.

— Сказку ему расскажи, — выдохнул он мне в ухо.