Шаман - Татьяна Успенская Страница 33

— Кажется, малины у нас нет. — Официант растерялся.

Полковник похлопал его по плечу:

— Ничего, ничего, голубчик, нет так нет. — Он потянул руку к Нининым волосам. Нина отодвинулась.

От стен и из углов комнаты шла тихая музыка. Теперь это была бурятская национальная музыка, однотонная, без выражения, как степь. Ничего главнее этой одной, повторяющейся, ноты, рождающей длинный, без конца и края, путь по сухой степи, не было.

Нина ясно почувствовала, что взрыв близко. По глухому Кешиному молчанию, по чуть подрагивающей жилке у глаза.

Полковник, оживлённый, со светлой сединой, со светлым лицом, устраивал стол: разливал коньяк, раскладывал по тарелкам клубнику. Наконец поднял рюмку:

— За встречу!

Кеша не шевельнулся. Полковник очень удивился:

— Ты что, Кеша?

— Я не пью коньяк, — смирно сказал Кеша.

Полковник поставил рюмку, растерянно оглядел стол. Рюмок больше не было. Официанта он звать не стал, сдвинул фужеры, налил в каждый понемногу водки. Поднял свой фужер, сказал мягко:

— Давайте пить водку, мне всё равно.

Кеша не шевельнулся. Он сидел, чуть развалившись, в позе отдыхающего в шезлонге на берегу моря, и лениво следил за суетой полковника.

— Что-то же вы пьёте?! — заикаясь, спросил полковник. — Шампанское? Эй, — позвал он официанта, видимо, для того, чтобы попросить чистые бокалы.

— И шампанское не пью, — скучно сказал Кеша.

Оранжевые икринки вспыхивали в свете, белорыбица потела нежным телом, золотились цыплята, витали над столом, дразнили голодный желудок запахи… Просторный стол был тесно уставлен самыми изысканными и вкусными блюдами. Всё это остывало, обветривалось в глубоком молчании трёх людей, случайно соединённых за общим столом.

Нужно встать, взять Кешу за руку, скорее повести прочь. Но разве Кешу можно взять за руку? Разве можно ему навязать свою волю? Зуд музыки парализовал Нину, тоской завязал сердце.

— С этого надо было начинать, — разбил молчание скучным голосом Кеша, Нина вобрала голову в плечи. — Нужно было бы узнать, что мы с Нинкой пьём, что едим. — Он говорил лениво, словно о погоде. Лицо полковника потеряло свой лоск. — И цыплят не ем, и ростбиф, вообще мясного в рот не беру. Надо было бы знать, что о методах лечения болтать вредно. Надо было бы знать, что перед моей бабой хвост распушать нечего, цапать её. Многое надо было бы знать тебе!

— Кеша, пойдём домой, — позвала она едва слышно.

— Твоя баба — хапай, не твоя — не смей. Тебя лечат, не Нинку, молчи в тряпочку, перед Нинкой не болтай. — Кешина рука потянулась к карману, достала спички. Из-под прибора он осторожно вынул конверт. Ещё минута, и пять сотенных бумажек, как карты, весело мелькнули в его руке.

Нина ещё не поняла, почувствовала: сейчас произойдёт что-то ужасное. Молочное лицо полковника застыло маской.

— Я тебя лечил, — равнодушно нудил Кеша, — в твоих потрохах ковырялся. — Кеша зажёг спичку, ленивым движением поднёс к крайней сотенной бумажке. Сидел он всё так же — откинувшись на спинку кресла, розово-благодушный. Бумажка загорелась легко — деньги были новые. Нина крепко сжала подлокотники кресла. Наверное, сейчас она чувствовала то же, что и полковник: на её глазах совершается безобразие, горят деньги, заработанные тяжким трудом. — Меня хорошо бы спросить, чего я хочу, — цедил Кеша. — Платить не умеешь, по морде бьёшь. Умеешь мотать языком.

И Нина встала — наконец преодолела сонную одурь. Не оглядываясь, на деревянных ногах пошла прочь. Её заботило только одно: как бы не склонилась голова на плечо. Нина шла животом вперёд, как давеча шёл счастливый полковник, старательно держала, чуть откинув, голову.

Возле приземистого швейцара, едва она потянула дверь на себя, её остановили: резко сжали плечо.

— Мне больно, — сказала Нина, не поворачивая головы. — Ты не спросил, чего хочу я. — Она скинула его руку. И вышла на улицу, в сумерки.

Никогда потом она не сумела бы вспомнить, что это была за улица, какие на ней дома и как выглядит ресторан.

— Эй, ведьма, остановись. — Голос Кеши был весел и зол одновременно. — Все бабы одинаковые, все до одной, только позови. Не ерепенься.

Нина резко обернулась к нему.

— Не на мне, — сказала она. — Не на мне, — повторила тихо, — срывай свою злость. Я тоже человек. Меня тоже нужно спрашивать, чего хочу я.

Кеша повернулся, пошёл от неё.

Сколько ходила по городу, она не знает. Когда ноги уже не могли больше идти, взяла такси.

Денег с собой не было, она попросила таксиста подождать, побежала наверх. Долго звонила. За дверью стояла тишина.

Шли минуты. Сейчас таксист поднимет на ноги весь дом!

Наконец дверь распахнулась.

— Оля! Оленька! — Дочка стояла перед ней в лифчике и трусиках, угловатый подросток, пахнущий травой. Забыв о таксисте, Нина опустилась на колени, уткнулась в горячее Олино тельце. — Доченька.

Оля стала гладить её волосы, плечи, спину. Ладошки замирали, крепко прижимались к Нине — оградой от всех бед и несчастий.

Вспомнила о таксисте, понесла деньги.

Таксист спал, припав головой к рулю. Не знала, будить — не будить. Наполненная Олиным теплом, жалела.

Ночь, свет луны и похрапывание шофёра… Всё-таки коснулась его спины, отдала деньги. Едва добралась до своей тахты, тут же уснула.

Она не слышала, когда Кеша пришёл, как лёг рядом, — спала.

А проснувшись утром, глядя на его опухшее лицо, вдруг чётко осознала, что потеряла его: самостоятельная, она ему не нужна, а такой, каким он показал себя в эти дни, не нужен ей. Долго разглядывала его — опустошённая, чужая сама себе, ждала, когда проснётся.

Он проснулся, скользнул по ней равнодушным взглядом, зевнул, тут же вылез из-под простыни. Одевался, не глядя на неё.

— Кеша, — позвала она. — Я всё думала, этот полковник хотел тебе сделать хорошее. Ты, Кеша, зря с ним так. Вы не поняли друг друга. И он — хороший. И ты. Ты к деньгам равнодушен, я понимаю, но…

Кеша вышел из комнаты.