Врач-армянин - Сабахатдин-Бора Этергюн Страница 32

Мы вышли на нужную нам улицу и еще издали услышали, как бьют барабаны и пронзительно вскрикивают зурны. Мы увидели распахнутые настежь ворота. Конечно, двор, где справляли свадьбу, был ярко освещен, свет факелов отблесками вырывался на улицу.

— Погоди, Сабире, — шепнула я, — покажи мне сначала ее дом.

Мы прошли чуть дальше и увидели небольшой кирпичный дом. У меня забилось сердце. Дом, где протекала настоящая жизнь человека, волею судьбы связанного со мной. Нет, зачем лгать; не воля судьбы, а моя глупость и поспешность связали меня с Джемилем. Жизнь его со мной фантасмагорична и нелепа. Здесь он живет своей истинной жизнью. Как бы мне хотелось увидеть двор и внутреннее убранство дома.

И вдруг калитка широко распахнулась. Мы подались назад. Но никто не обращал на нас внимания. По улице сновали люди — и мужчины и женщины. Я успела разглядеть двор, заросший жимолостью, увитую плющом беседку, облицованный мрамором колодец с темно-зеленым колесом.

Из калитки вышла совсем молодая женщина с приятным округлым лицом, в светлом чаршафе. Она обернулась, глядя на кого-то во дворе.

— Дурмуш-ага! Дурмуш-ага! — окликнула она озабоченно и почтительно.

И вот следом за своей женой, настоящей женой, на улицу вышел Джемиль с ребенком на руках. Маленькая девочка, его дочь Кадрие.

Конечно, я узнала Джемиля. Но таким я никогда не видела его. Я привыкла к тому, что любая одежда выглядит на нем как-то мешковато, а сам он всегда казался и мне и маме неуклюжим, напряженным, угрюмым. Теперь передо мной прошел словно бы другой человек — складный, уверенный в себе, не лишенный мужской привлекательности, даже стройный. Шаровары, безрукавка-элек, черная, вышитая нарядным узором; черная феска очень шли ему. Он ласково улыбался малышке. Как-то мило он улыбался своему ребенку, смешливо и смущенно. От улыбки глаза его сжимались и казались совсем раскосыми.

Супруги с дочуркой прошли в соседний двор — на свадьбу.

На миг я позавидовала этой Матлюбе, которой доступна какая-то простая, естественная и непритязательная жизнь, какая-то простонародная, народная жизнь. Хотя, конечно, я снова все идеализирую, а жизнь Матлюбе и ей подобных далеко не идеальна — сплетни, узкий круг, суеверия, страх перед новизной и переменами, презрение ко всем, кто живет иначе; мелочные дрязги — так живут наши простые горожанки. Думаю, так живут бедняки и даже люди среднего достатка во всем мире.

Я овладела собой.

— Сабире, — сказала я, — пройдем на свадьбу, осторожно порасспросим о них.

Сабире взглянула на меня испытующе, пожала мне тихонько руку.

— Ты молодец, Наджие, держишься!

У ворот теснились молодые парни. Они смотрели, как танцуют женщины и девушки. Нам уступили дорогу. Мы прошли во двор. Здесь было много народа. Джемиля и его жену мы уже не увидели. Наверное, они прошли в дом. Мы тихо присоединились к болтающим кумушкам. Они хвалили свадьбу; говорили, что еще будут бороться борцы-пехливаны; что вчера хорошо прошел женский праздничный свадебный вечер — кына-геджеси — «ночь хны».

Я начала волноваться. Как найти повод для расспросов о жене Дурмуша-Джемиля? Между тем, Сабире уже задала несколько обычных вопросов любопытной гостьи. Ей отвечали. Я напряженно смотрела, ожидая, что Дурмуш или его жена покажутся во дворе.

Наконец мне повезло. Матлюбе с ребенком на руках вышла из дома и скромно присела на корточки в углу двора. Я подтолкнула Сабире локтем. Сабире задала еще несколько ничего не значащих вопросов. Я умирала от нетерпения. Но вот Сабире спросила, кто эта скромная молодуха в уголке.

И тут ей во всех подробностях расписали судьбу Матлюбе. Женщины были хорошего мнения и о ней и о ее муже Дурмуше. Кумушки охотно повторили все то, что поведала Сабире словоохотливая прачка.

Сабире еще что-то спросила, уже не имеющее отношения к примерным супругам Дурмушу и Матлюбе. Затем мы отошли от кучки женщин. Затем потихоньку, пользуясь общей свадебной суетой, выскользнули на улицу.

Я заметила, что женщины, хотя и знали, что Матлюбе жила в публичном доме, не осуждали ее. Вот она, народная доброта. Но она тесно связана с народной жестокостью, негибкостью. Сироту Матлюбе, которую судьба забросила в публичный дом, эти женщины не осуждали; но они никогда не поняли бы моих чувств и осудили бы меня за то, что я отказывала Джемилю, своему мужу, в интимной близости.

Снова мы шли по сплющенным булыжникам мостовой, над оградами нависали темные ветви садовых деревьев.

— Сабире, — спокойно обратилась я к подруге, — ты могла бы сейчас завезти меня к маме, а потом заехать ко мне и предупредить Элени, что я сегодня ночую у матери? Эта девушка очень предана мне, я не хочу, чтобы она тревожилась.

Сабире пообещала выполнить мою просьбу. Мы опять шли молча. Но вот она осторожно заговорила.

— Я думаю, тебе не стоит сразу поднимать вопрос о разводе, огорчать мать.

— Я и не собираюсь на что-то решаться, очертя голову, — ответила я, сама удивляясь своему спокойствию. — Сначала узнаю у мамы, насколько тесно дела отца сейчас связаны с делами Джемиля. На днях я заеду к тебе и все расскажу. И не беспокойся за меня. Во всем, что касается Джемиля, больше не существует мнительной, нервной, виноватой Наджие. Виновен только он один. Когда он женился на мне, он скрыл, что женат, что имеет ребенка.

Я заметила, что Сабире поглядывает на меня с любопытством. Значит, во мне действительно произошла какая-то перемена. Да, я почувствовала себя свободной от всех своих угрызений совести, от всех сомнений и колебаний, от безудержного самообвинения. Я думаю, это произошло еще и потому что я узнала: Джемиль уже был женат, когда попросил моей руки. Если бы его связь с Матлюбе была вызвана именно разочарованием во мне, моей неприязнью к нему; я бы, наверное, еще помучила себя. Но теперь я все понимала — наверняка он любит свою жену, брак со мной всегда оставался для него не более, чем сделкой. Он презирал меня, сумасшедшую; презирал моих родителей; но в то же время он считал, что имеет полное право спать со мной. Возможно, он собирается развестись со мной, когда его финансовое положение окончательно упрочится. Возможно, он разорит моего отца; нет не со зла, просто потому что это будет ему выгодно. Впрочем, отец не из тех, кто позволит ездить на себе верхом. Я вспомнила, как Джемиль упрекал меня за непомерные, по его мнению, траты. Он осмеливался! Но я не хочу осуждать его. Это все равно что осуждать животное за то, что оно ведет себя так, а не иначе. Джемиль полагает, что он в своем праве, такова его психология, такое воспитание он получил. С ним надо говорить на его языке. Не надо пускаться в рассуждения, не надо ничего ему объяснять, надо просто говорить с ним на его языке.