Маскарад чувства - Марк Криницкий Страница 31

Он позвонил.

— Слушаю-с, — сказал коридорный, и было такое впечатление, точно он все время торчал за дверью.

— Здесь холодно, — жаловалась Тоня, когда коридорный принес и то и другое.

Пока она пила чай и коньяк, коридорный с громом взбивал принесенные им свежие подушки.

— Ну, можете.

Она сделала ему знак уйти, встала и бросила шубку на кровать.

— Согрелась.

Ловким движением она расстегнула сзади крючок и разом сорвала с себя кофту. Юбка сама собою упала вниз, и она осталась в голубом корсете с голыми руками и в черном трико. Теперь ее фигурка походила на небольшую гибкую змейку в странном панцире, вставшую на хвост и внимательно смотревшую неподвижным взглядом.

— Выпейте и вы.

— Зачем?

Два красных пятна горели у нее под глазами.

Она схватила его за руку левой рукой и упругим движением притянула к себе.

— Снимите ваш великолепный сюртук. Что мы, венчаться, в самом деле, с вами приехали? Довольно глупо. Ну, ну, снимите, не рассуждайте.

Она ласково сняла с него сюртук и аккуратно повесила на спинку кровати.

— Маленький.

Она тронула его пальцами за подбородок и скорчила гримаску.

— Тоня, вы меня обманываете. Я вам противен.

Она иронически опустила уголки губ, потом опять неподвижно поглядела на него и отрицательно покачала головой.

— Да? — спросил Иван Андреевич, волнуясь.

Ему хотелось, чтобы девушка поняла, как она ему близка, как необходима в этот момент.

Тоня, продолжая смотреть неподвижно, серьезно кивнула головой. Он взял ее за тонкие маленькие круглые руки выше локтей, ощутив острую свежесть и вместе горячую теплоту ее тела, и вдруг вспомнил, что дверь не заперта.

Она уловила его мысль.

— Никто не войдет. Не надо.

Она прислушалась, вытянув шею, и вдруг вся плотно надвинулась на него. Ее маленькие, смугло-желтые плечи мелькнули близко, близко.

Влажные губы полураскрылись жадным движением.

Он легко поднял ее от пола и бросил на кровать. Еще раз странно близко мелькнула закинутая голова и вдруг рассыпавшиеся волосы.

— Больно.

С искаженным лицом она освободила прядь волос. Блеснул изгиб колен. Теплое трико скользнуло по лаку ботинки. Ощупывая твердый угловатый каблук, он дрожащими пальцами распутал ее ноги, и вдруг ощутил живое, волнующееся тело. Но оно было вялое, точно безжизненное. Тоня, слегка подняв голову, напряженно и озабоченно смотрела куда-то перед собой, и Иван Андреевич вдруг ощутил, что там, за его спиной, в направлении ее взгляда совершается какая-то тайная гадость. Подло скрипнула дверь. Не видя, он почувствовал на себе взгляды нескольких глаз.

— Что это?

— Пустите, — попросила Тоня.

Инстинктивно он набросил на нее край одеяла, и поднялся, дрожащий от отвращения и жгучей боли.

В дверях стоял Боржевский и с ним еще какие-то фигуры. Иван Андреевич понял, что это было предательство.

Равнодушно поправляя косы, Тоня села на кровать. Корсет у нее распался на части и скользнул со стуком на пол. Она громко сказала ругательство.

— Вон! — крикнул Иван Андреевич, ужасаясь происшедшего.

Он искал рукой электрический штепсель, который где-то видел перед тем, чтобы выдернуть его и погасить бледно зеленевшую на столе лампочку. Мелькали голые руки Тони, которая спешила надеть кофточку. Он дернул штепсель и погасил лампу, но из двери упала яркая полоса света.

— Э, нет, милостивый государь, мы не так скоро собираемся убраться, — сказал тонкий, дребезжащий голос Боржевского.

Он поискал что-то на стене, и тотчас вспыхнула на потолке вторая лампочка.

— Нет, мой дорогой, мы…

Иван Андреевич с силою потряс его за плечи. Еще мгновение, и он чувствовал, что задушит этого противного человека.

— Тише, тише… сделайте одолжение, успокойте ваши нервы, — говорил Боржевский, спокойно барахтаясь. — Вы видели, господа? Мы здесь, мой дорогой… Да слушайте, что вам говорят!.. По частному поручению вашей супруги. Что делать, мой дорогой. Так-с. Голубой корсет и прочее… Мадемуазель, вы можете укрыться одеяльцем потеплее: вы нам больше не нужны… Обои у вас коричневые?

— Темно-красные, вроде бурдовых, — сипло сказал человек, который подавал им чай и коньяк.

Другой был похож на того, в кругленьком картузике, который садился на тройку.

Боржевский противно закашлялся и рванулся.

— Пустите же. Что вы, с ума сошли? Душить человека… Впрочем… для составления акта мы можем уйти и в другую комнату. Да, мой дорогой, нехорошо… непохвально.

Те двое протиснулись между ним и Боржевским, и потом все трое точно растаяли. Последним, прикрывая отступление, вышел коридорный. Дверь плотно затворилась. И все происшедшее показалось мгновенным, гадким сном. Тоня вскочила с ногами в трико и в незастегнутой назади кофточке и спокойно завернула электричество.

Сделалось темно, и точно ночной холодный свет смутно падал сквозь огромные квадраты стекол.

— Это вы сделали, Тоня? — сказал Иван Андреевич.

Она молчала. Он подошел к ней в темноте и нащупал ее фигуру, странно согнувшуюся в кресле у окна. Голова ее лежала низко на коленях.

Девушка плакала в углу. Он хотел открыть электричество, но ему было жутко увидеть ее неодетою и плачущею.

Только в узкой полосе света, падавшей в щель из коридора, виднелись ее руки, обхватившие низко наклоненную голову.

Он подошел и тронул ее за плечо.

— Тоня, зачем вы их позвали? Только ведь мне этого больше не нужно… Я вам сказал правду.

— Дайте мне мою муфту, — попросила она.

Он отыскал и подал. Она достала свой носовой платочек, бесшумно вытерла нос и опять тем же жестом покорности и унижения обхватила руками голову.

Она была похожа на маленькую плачущую девочку, которую кто-то жестоко и незаслуженно обидел. И Ивану Андреевичу было странно и даже невозможно подумать, что перед ним глубоко павшая женщина, свыкшаяся с атмосферой публичного дома.

— Тоня, отчего вы плачете?

Он участливо нагнулся над нею, и теперь ему казалось, что он слышит как-то особенно глубоко биение ее раскрывшейся перед ним души.

— Отстаньте, — сказала она, отвернувшись к стене, и продолжала плакать, крепко уткнувшись в стену теменем.

Он понял, что ей нужны слезы, чтобы выплакать скрытую душевную боль, и перестал утешать. Вместо слов он просто сидел и поглаживал ее по голове, испытывая к ней прежнее светлое и радостное чувство, похожее на чувство отца или брата. И ему было смешно, что Боржевский продолжал зачем-то хлопотать и суетиться.