Дар божий. Соперницы - Ольга Дремова Страница 31

Сначала все молчали, а потом вдруг неожиданно для всех раздался голос тёти Симы:

— А что, я, пожалуй, не откажусь. В жизни всё нужно попробовать, когда ещё такую диковину увижу!

— Ай да тётя Симочка! — восхитился Вороновский, — с тобой хоть в разведку, хоть в болото, никуда не страшно.

— Тогда и я, — робко проговорил Серёга. — Если помрём, так все вместе, одной компанией веселее будет.

— Решился? — переспросил Геннадий.

— Ты наливай, а то я, не ровён час, передумать могу, — попросил он, глубоко дыша.

— Всё, добровольцев больше нет? — изрёк Гена, наполняя Серёгину стопку почти до краёв.

— Мы останемся на тот случай, если вас откачивать придётся, — не растерялась Маришка.

— А я бы тоже попробовала, — вдруг проговорила Светочка, работавшая в крепком коллективе мужчин уже не один год и не желавшая отрываться от компании. Покинув женский лагерь, в котором теперь остались только Якорева и Вороновская, она обратилась к мужскому обществу: — Насколько я понимаю, змея — это просто антураж, от неё ни вреда, ни проку?

— Тогда нас с тобой, Светик, останется всего двое, — обречённо сказала Маришка, глядя на жену Якорева и ища поддержки хотя бы в ней. — Я имею в виду тех, кто психически уравновешен и имеет достаточные тормоза для того, чтобы вовремя остановиться.

— Ну нет, Маришечка, я своего Геночку одного не отпущу. А вдруг и правда помрёт, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы Бог не услышал.

— Значит, вы все решились? — Глаза Маришки стали похожи на две спелые вишни, до того они потемнели от испуга.

— А разве ты не жена декабриста, Мариш? — спросил, незаметно посмеиваясь, Лёвушка. — Ведь ты же жена врача, я всегда думал, что это приблизительно одинаковые вещи.

Маришка шумно вздохнула и, оглядев окружающих, с уверенностью произнесла:

— Нет, Вороновский, ты не совсем прав: жена врача — это ещё хлеще, чем жена декабриста, потому что у них хоть выбор был, а у нас его нет. Наливай, помирать — так с музыкой.

— Зачем же сразу помирать? — не согласился Лев, доливая остатки настойки в Маришкину стопку. — Мы ещё поживём.

— У нас ещё много дел, — подхватил Геннадий.

— Тогда начнём с самого неотложного, — авторитетно заявила тётя Сима, поднося свою стопку к центру. — Ну что, ребятки? За то, что было, то, что есть, и то, что нам ещё неведомо.

* * *

Как только Лев перешагнул порог квартиры, Маришка сразу увидела, что он чем-то расстроен. Брови его почти сошлись на переносице острым углом, а уголки губ опустились книзу. Маришка обеспокоенно посмотрела на Льва, но спрашивать ничего не стала, решив дождаться, пока он всё расскажет сам. Ждать пришлось недолго. Сняв верхнюю одежду и ополоснув руки в ванной, Лев пришёл на кухню и начал разговор.

— Знаешь, Мышка, Павел подал заявление об уходе, — произнёс он.

— Как об уходе? — Маришка, переворачивающая в этот момент картошку на сковородке, подняла глаза и на какое-то мгновение даже позабыла об ужине. — Бессонов? Пашка? Не может быть, вы же столько лет вместе проработали. Может, у него что-нибудь произошло и он сделал это сгоряча, не подумав?

— Да нет, Мариш, всё намного серьёзнее, — вздохнул Лев и, не торопясь, стараясь ничего не перепутать и не упустить, начал рассказ.

…Павел Игоревич Бессонов работал в клинике давно. Вся его жизнь, насколько он себя помнил, была связана с медициной. Ещё с пелёнок он решил, что будет доктором, и с тех пор не изменял своему пристрастию. Нельзя сказать, чтобы он был одержим выбранным делом или что был врачом от Бога, вовсе нет. По большому счёту, Бессонов даже не любил своей работы, он просто добросовестно относился к обязанностям и не представлял себе существования на другом поприще. Для него было ясно, как белый день, что он мог стать только врачом. Отчего происходила подобная уверенность — непонятно, но факт оставался фактом.

Сказать, что он был совсем равнодушен к пациентам, значит, покривить душой. Стараясь помочь людям, он делал всё, что от него зависело, но, когда смена заканчивалась, он выходил из отделения и, напрочь позабыв об их судьбе, занимался только собственной. Он не понимал коллег, которые растрачивали жизнь, отдавая её по кусочку чужим людям.

Осуждать Бессонова было сложно, да и, по большому счёту, не за что. Он был всегда спокоен, собран, сдержан, просто работа в клинике не была его жизнью, как медицина не стала настоящим призванием. Если бы он решил для себя, что занимает не своё место, то наверняка ушёл бы, причём без сожалений и бесполезных внутренних метаний, но дело в том, что для этого нужно было сделать осознанный выбор в пользу чего-то другого, а этого другого не было.

Практиковал он успешно, жалоб от пациентов на него не поступало никогда, но для ребят, работавших в отделении, он всегда оставался чужаком. Сначала они пробовали растормошить Павла, принимая его необщительность за излишнюю стеснительность и приглашая на совместные вечеринки и пикники. Но, видимо, Бессонову совсем не требовалось их общество, и он отказывался от встреч, изобретая каждый раз какой-нибудь благовидный предлог. Сначала ребята сочувствовали его занятости и, утешая тем, что вечеринка не последняя, обещали позвать в следующий раз. Потом приглашать стали реже, да и то больше для формальности и очистки совести, заранее зная, какой последует ответ, а потом и вовсе про него забыли, не считая нужным звать человека, не заинтересованного в этом ни на грамм.

Бессонов не держал обиды на коллег, они имели право развлекаться, как им будет угодно, просто ему такая жизнь была ни к чему, он был другим.

На столе Бессонова зазвонил внутренний телефон.

— Алло!

— Павел Игоревич, к вам пришли родственники Смирновой, они внизу, пустить? — дежурная по регистратуре, Клавдия Ивановна, покрепче прижала трубку к уху плечом, а сама раскрыла журнал, проверяя записи за предыдущие сутки.

— Пусть пройдут, только минут через пять-десять, я у себя, — спокойно отозвался Павел Игоревич и повесил трубку.

— Смирновы! — крикнула регистратор, вытягивая шею к окошку. — Через десять минут доктор вас будет ждать у себя, пятый этаж, пятьсот восемнадцатая комната. Только переобуйтесь, у нас так не ходят.

— Ой, а мы не знали, — виновато сказала пожилая женщина, видимо, мать больной, — Что же делать? Нас теперь не пропустят? — В лице её читались явные огорчение и тревога.

— Почему не пропустят? Пропустят, — доброжелательно улыбнулась Клавдия Ивановна, — только тогда вам придётся при входе у охранника бахилы купить и на обувь сверху надеть. Пять рублей пара.

— Замечательно, спасибо вам большое! — обрадованно проговорила другая женщина, помоложе, аккуратно поддерживающая пожилую под руку. — Ну, вот видишь, мама, ты зря волновалась, сейчас переобуемся, пойдем поговорим с доктором, может, Катюху увидим.

Они удалились по направлению к лестнице. Ещё слышались их голоса, когда к Бессонову пришли ещё двое посетителей.