Теткины детки - Ольга Шумяцкая Страница 30

Какой директор? Какая изба? Никуда они, разумеется, не ехали. На следующий день Арик напрочь обо всем забывал и, наморщив коричневый лоб, долго не мог взять в толк, о чем, собственно, речь.

«Как бог!» Это он о себе так говорил: «Как бог!»

— Кто умеет играть в пинг-понг? Арик, ты как играешь? — кричала Ляля, когда на даче наконец-то поставили теннисный стол.

— Как бог! — отвечал Арик, опуская очи долу и сверкая шоколадной лысиной.

Старые пни корчевали под его непосредственным руководством. Он давал рабочим советы.

— Левее! Правее! Да не туда! Сюда! — Зычный голос Арика оглашал чинные дачные окрестности и перекликался с гудками дальних электричек.

— Давно с лесоповала? — хмуро поинтересовался один из работяг. — Сам-то когда-нибудь корчевал?

— А то!

— Ну и как?

— Как бог!

Иногда Татьяна ловила себя на том, что ненавидит Арика — он занимал слишком много места. Это было новое чувство — чувство, что пришла пора что-то и кого-то ненавидеть. Ненавидеть Татьяна не хотела. Ей даже чувство неприязни всегда было тягостно. Но так выходило — надо. Иначе не проживешь. Эту внутреннюю ненависть к каким-то жизненным явлениям и проявлениям Татьяна — так же внутренне, про себя — оправдывала тем, что пора же как-то определяться с собственным мнением, нельзя же всю жизнь со всеми соглашаться, на все кивать, всем поддакивать. Ненависть — это собственное мнение в крайнем проявлении. «Вот мое мнение: больше всего на свете я ненавижу людей, которые занимают слишком много места, потому что, когда человек занимает слишком много места, это всегда немножко незаслуженно. Когда человек занимает слишком много места, он всегда отодвигает в сторону другого. Получается, что его место… оно слегка присвоенное». Арик в этом смысле мог считаться чемпионом мира. Он занимал все жизненное пространство — и свое, и чужое, и еще чуть-чуть, и окрестности. Он размахивал руками, громко хохотал над собственными шутками, вытирал потную лысину и кричал на весь стол: «А вот я вам сейчас скажу!» Это означало, что Арик «а вот вам сейчас скажет», как жить дальше. И говорил. Народ безмолвствовал, когда Арик, засовывая в пасть ломоть осетрины, рассказывал, как в детстве собирал деньги на мороженое. Вставал в автобусе к кассе и говорил всем входящим: «Пятачок не кидайте. Я гривенник бросил». Так потихоньку-полегоньку набиралось копеек пятьдесят. Обустраиваться Арик умел даже в автобусе, а своей способностью обводить простаков вокруг пальца страшно гордился. Он вообще был патологически доволен собой.

Что он делал как бог, так это танцевал — будто наполнялся летучим веселящим газом. А похож был на черта: маленький, смуглый, лысый, нос крючком, длинные тонкие губы. Женщины сходили с ума.

Рина смотрела на него снизу вверх, бегала вокруг на задних лапах. Арик еще не дорассказал свой коронный анекдот, а Рина уже смеется. Арик еще не утер губы, а Рина уже тащит кофе. Арик только начал делать Катьке замечание, что «за столом девочки так себя не ведут», а Рина уже кивает. Арик поводил глазом, и Рина наклонялась к Татьяниному уху, кивала в сторону Аркашеньки, шепотом называла какую-то цифру. Татьяна ничего не понимала, терялась. Куда кивает? Что за цифра? Как реагировать? Беспомощно смотрела на Лялю. Ляля смеялась.

— Глупая! — говорила громко, так, чтобы все слышали. — Это Риночка тебе новую цепочку показывает. За двести рублей. Так ведь, Риночка?

Риночка кивала. Раздвигала плотные подушечки век, смотрела испытующе — произвело ли впечатление? Произвело. На двести рублей Татьяна месяц кормила семью. В гости к Рине и Арику Татьяна ходила как в музей: вот витрина с хрусталем, вот — с фарфором. Вот парадное платье императрицы. Все у Рины было ловко выставлено, всему находилось место, все подавалось с лучшей стороны. Когда выходили на улицу, Татьяна каждый раз говорила Леониду:

— Давай, уж наконец, купим новый диван!

— Давай! — соглашался Леонид. — И Катьке кровать!

— И телевизор!

— И шкаф!

— А тебе — шубу из котика!

— Лучше из кошечки. А тебе — костюм, двубортный, полосатый.

— Что я, конферансье, что ли, в полосатом?

— Ну, тогда клетчатый. Зеленый с красным. Годится?

— Годится. А тарелки эти треснувшие надо все-таки сменить.

Так и не сменили.

Да, и пальто. Рина Арику всегда подавала пальто. Стояла в прихожей у теток — по воскресеньям обедали у них, — держала на вытянутых руках, как бы готовясь принять Арика в это пальто целиком, как младенца. Ждала, пока он расцелуется с тетей Шурой, примет от тети Муры кусочек торта в целлофановом пакетике, сунет ноги в башмаки. Запеленав, укутывала его в шарф. «Э-эх! В глаза смотрит, хвостом вертит!» — хором тянули Леонид и Миша, мечтательно закатывая глаза. Так же неистово она обожала сына Аркашеньку — существо с неявно выраженными чертами лица, не располагающими к подробному прочтению. Ради двух своих Ариков Рина была готова на все. Готовность ее была круглосуточной и ежесекундной. Передышки Рина себе не давала. Ну, то есть самую малость, конечно. В краткие минуты роздыха выходила на кухню, где Татьяна после затянувшегося застолья мыла посуду, собирала губы в куриную гузку и цедила, как сквозь сито пропуская слова:

— А она-то, она-то, огурцов пожалела!

Какие огурцы? Кто пожалел? Татьяна опять ничего не понимала. С Риной всегда так — произносит вроде простые слова, а смысла не получается.

— У нее в холодильнике целая банка. Я сама видела. Пожалела огурцов-то! — шипела Рина, и Татьяне казалось, что она сейчас подползет сзади и ужалит в спину.

— Что ты несешь! Кто тебе огурцов жалеет! — возмущалась Татьяна и открывала холодильник. Никаких огурцов там, разумеется, не было.

Но Рина только поджимала губы, так что они подпирали основание носа. Потом подходила к Татьяне, щупала ткань платья, потом оглаживала свое, кримпленовое, и, косясь в сторону, осторожно спрашивала:

— А… у тебя все в порядке?

В порядке у Татьяны мало чего было, и Рина это прекрасно знала. У Леонида не ладилось с диссертацией, он злился, молчал, по вечерам закрывался в кухне, курил в форточку, чертил что-то на клочках бумаги. Катька часто болела. Еще чаще хватала двойки. Мама показывала характер. А других непорядков у Татьяны не было. И Рина это тоже прекрасно знала. И вопрос свой как бы специально относила к Леониду, сидящему сей момент в теткиной гостиной с мрачной физиономией и выражающему всей этой физиономией готовность немедленно встать и уйти к своим бумажкам. Только проблемы с работой Рину мало интересовали. Рина делала заход с другой стороны. Она как бы намекала на некие неурядицы, существующие лично между Татьяной и Леонидом. Не то чтобы она ждала от Татьяны каких-то признаний. Никаких признаний не было и быть не могло. Не то чтобы она знала то, что Татьяна пыталась от нее скрыть. Скрывать было нечего. Просто своим вопросом она ставила под сомнение благополучие Татьяниной семейной жизни и давала понять, что по отношению к ней, Рине, подобные вопросы были бы, разумеется, неуместны, а вот Татьяне — почему бы не задать. Тем более на правах более счастливой и успешной в семейном отношении родственницы. Больше всего на свете Татьяна ненавидела эту мелкую куриную бытовую подлость.