Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже Страница 30

— Что?

— Ты сам это заметил. Не понимаешь? Ну хорошо, ложись на сиденье и спи. Я тебя разбужу.

Я свернулся калачиком на заднем сиденье и уснул, несмотря на то, что меня там бросало и покачивало, как на корабле, испытывающем качку. Какое-то время я плыл неведомо куда по воле огромных волн, несших мне навстречу каких-то жутких монстров, которых обращал в бегство Кергелен, еле-еле державшийся на ногах на каком-то плоту и грозно размахивавший блиставшей саблей. Он пригвоздил своего попугая к доскам, чтобы волны, захлестывавшие плот и оставлявшие на нем хлопья белой пены, не смогли бы унести то, что было для него дороже всего на свете. Во сне звуки были столь же явственны и четки, как и мелькавшие перед моим взором картины, и я слышал, как к непрерывно изрыгаемым глоткой Кергелена проклятиям примешивались мои мольбы и жалобные стоны, которые я издавал из-за того, что мои руки, судорожно цеплявшиеся за края обломка корабля, были изодраны в кровь, так как я пытался удержать свое уже заледеневшее тело у плота. Я повернул голову и увидел, как между двумя гребнями волн образовался провал, напоминавший изогнутое стальное лезвие косы; масса воды, увлекаемая неведомой силой, на мгновение отхлынула так, что почти обнажилось дно мировой бездны, где вокруг странных безглазых созданий лился и трепетал какой-то призрачный свет. От пережитого ужаса я проснулся. И услышал простые и жалкие слова нашего мира, мира домов из красного кирпича под белыми крышами:

— Я залью полный бак?

— Да, пожалуйста, — сказала Клеманс.

Над автозаправкой, которой оказывали честь своим присутствием молодые люди в кожаных фуражках и с галстуками-бабочками, занимался новый день.

— Ты спал как блаженный, как праведник. Ты даже храпел, да так громко, словно гром гремел.

— Где это мы?

— В Париже, у Орлеанской заставы. Я следила за тобой, смотрела в зеркало заднего вида, потому что во сне ты метался, словно тебя что-то беспокоило. Правда, я и сама была хороша… Я поехала по дороге, где было полным-полно выбоин и рытвин, но меня привлекла красота деревьев, росших вдоль нее. Они были столь хороши, что казалось, были бы вполне достойны представлять собой аллею, ведущую к замку… Тебя трясло, и ты все время постанывал. Тогда я сказала себе: поезжай-ка, милочка, по другой дороге, чтобы твоего приятеля не трясло и не подбрасывало на ухабах. Ну, я и поехала, и оказалось, что еду совсем не в том направлении, в котором нужно.

— Надо остерегаться благородных душевных порывов, Клеманс! Они хороши лишь для твоих романов! Там они вполне уместны и полезны!

Клеманс помогла мне выйти из машины, помогла разогнуться. Я принялся ее целовать и целовал долго-долго. Парень, служащий автозаправки, стоял и ждал, когда мы ему заплатим то, что с нас причиталось за полный бак бензина высшего сорта; он склонил голову набок, чтобы лучше видеть, как сливались наши губы в сладострастном поцелуе. Я достал бумажник, чтобы вытащить из него купюру, и выронил из него фотографию Клеманс, с которой никогда не расставался, самую дорогую бумагу из всех бумаг, самый дорогой документ из всех документов. Парень тотчас же поспешил поднять фотографию моего прекрасного идола и постарался вручить мне ее незаметно, подав в фуражке.

— Спасибо, — сказал я, — но, пожалуйста, не бойтесь оказаться нескромным, это фотография мадам.

— Я не хотел скандала, мсье. Мы здесь видим всякое… Ведь сколько парочек останавливается здесь, у наших колонок… Бывают солидные господа с юными любовницами… Простите меня, мадам. Но мне следовало догадаться, ведь вы совсем не так накрашены, как они. У них прежде всего видишь их губы… а у вас… у вас видишь ваши глаза.

Вся тьма, вся чернота, которая только была на освещенной ослепительным светом автозаправочной станции, сконцентрировалась в глазах Клеманс, а мне… мне до сих пор не удается передать их мрачный блеск…

Я вновь сел за руль.

— Давай вернемся в Институт. Мы уехали слишком уж поспешно. Запремся у себя на несколько дней.

Говоря это, я думал о ее крепком теле, представлявшемся мне одновременно и равниной, и рекой… Я мечтал, как я буду нырять в него и погружаться в его глубины, как буду нежиться в блаженном безделье во время последующего отдыха…

— Этот юноша, который залил нам полный бак…

— Да, так что с ним?

— Его лицо едва успело утратить детски правильную овальную форму, но в его чертах уже вполне отчетливо проглядывает мужская резкая угловатость, кожа у него матовая, с легким кремово-молочным оттенком, а брови черные и блестящие, словно эбеновое дерево… и этот лунный камень в мочке правого уха, эти зубы, поблескивающие словно грозное оружие в траншее рта, этот голос, пытающийся всех обмануть и звучащий якобы скромно и сдержанно, а на самом деле нагловато и развязно, и эта повязка, черная повязка на левом глазу…

— Когда ты все это успела рассмотреть?

— Пока ты меня целовал.

— И ты уже предчувствуешь, что у него будет блестящее будущее: щедрые чаевые, собственная машина, а затем… затем он станет хозяином автозаправки!

— Любой другой огорчил, расстроил, раздосадовал бы меня, но не ты. Ведь ты берешь на себя все низменные заботы, ты занимаешься второстепенными обстоятельствами и мелкими подробностями, а мне оставляешь лучшую долю. Любовь моя, мы с тобой только что встретили… арабского принца. Его зовут Али, он — сын одного эмира из стран Леванта, отец его хочет дать своему наследнику современное образование и воспитание, так чтобы принц занялся каким-нибудь конкретным делом… к тому же на него возложена особая разведывательная миссия на этой огромной автозаправке, где останавливаются все машины дипломатов и дипломатических служб. Он стажируется здесь уже чуть больше года. И тогда…

— Скажи лучше «и вот…».

— Ты поправишь меня потом… Он влачит нищенское существование наравне с другими служащими в жалких постройках барачного типа, наскоро выстроенных у автозаправки. Иногда он приглашает туда выпить апельсинового сока из пакетов одну девчонку из обслуги, уборщицу туалетов, Патрисию Морниш; она живет с отцом, тюремщиком, работающим в тюрьме в городке Фресн. Она приезжает на работу на велосипеде. Она любит Али. Он уйдет отсюда, ее возлюбленный, из автостоянки, но не из сердца Патрисии.

— Мы не должны были останавливаться у этой автозаправки! — воскликнул я. — Нам не надо было наполнять здесь бак!

— Это судьба, Огюст. Машина уже начала чихать и кашлять.

— Ну, если это ради грустной истории о неудачах и поражениях, то, как говорится, спасибо, не надо!

— Ах, как же в тебе все же мало веры! Ну, слушай же… Итак, прошло три года… а я напишу, что миновали тридцать шесть лун… И вот Али возвращается туда, где он проходил жизненную школу, на бронированном «мерседесе», с личным шофером и телохранителями. В эту минуту Патрисия выходит со своей щеткой и ведрами из кабинета директора. Несмотря на щедро расточаемые ласки патрона, глаза ее из-под ниспадающих на лоб кудрей смотрят печально. Один из приближенных Али осторожно, деликатно берет ее под руку… Мне кажется, нет никакой нужды убивать хозяина автозаправки, ведь он склонился над своей любимой газетой, где опубликованы результаты последних скачек, и ничего вокруг не видит и не слышит. Неделю спустя Патрисия уже прогуливается в золоченых туфлях без задников и каблуков по террасе дворца в благословенной Аравии. Безмолвные и бесшумные, словно тени, женщины приносят ей кофе, пирожные с заварным кремом, восточные сладости, всякое печенье на меду… Она смотрит на сложную, закрученную в кольца трассу, проложенную в самом сердце пустыни, где Али испытывает свои новые болиды… а потом из недр дворца, откуда-то из-за колонн, инкрустированных пластинами разноцветной слюды, доносятся звуки музыки… звуки танго приближаются, и под их аккомпанемент в огромном пустом зале, залитом светом тысяч лампочек, сближаются и сливаются воедино две танцующие тени, буквально растворяясь друг в друге. Но что я слышу? Что происходит в двух шагах от дворца, за одним из песчаных барханов?