Муза художника - Паула Вин Смит Страница 30

Четверг, 21 декабря.

Милый Свен… У него точно такое же лицо, рыжеватые брови и высокие скулы, какими я запомнила их с детства. И все же как он не похож на школьника, который сидел в соседней комнате при свете лампы, склонившись над тетрадью и делая уроки, пока его младшая сестра принимала водные процедуры под наблюдением фру Эльны Моерх. Мне вспомнился поток воды из медного котла, вскипяченной давно и уже остывшей, так что ванна была неприятно прохладной. Конечно, я подскочила, как только фру Моерх ослабила свою мыльную хватку. Я припоминаю легкость, с которой бежала, голая и мокрая, по направлению к комнате с ярким кругом искусственного света, где прыгнула в кресло, обитое каким-то грубым, но теплым и сухим материалом, и принялась раскачиваться на нем взад и вперед, в полной мере наслаждаясь свободой как от ванны, так и от одежды.

Свен тогда оторвался от своей тетради и сказал: «Ты слишком необузданная, Северина». Слово «необузданная» он произнес четким и высокомерным тоном. Я не поняла его смысла, но смутно почувствовала, что это какое-то отрицательное качество. В проеме показалась тень фру Моерх, а затем и она сама, размахивающая большим полотенцем. Экономка остановилась, опершись одной рукой на дверной косяк, чтобы перевести дух, а затем — и это было для меня самым странным — ее гнев, которого я вполне ожидала, сменился веселостью, никогда ранее не звучавшей в голосе этой женщины. Отказываясь от преследования, она ушла, бросив напоследок: «Просто послушай, что говорит тебе наш маленький джентльмен!»

Но Свен давно перешел от осуждения младшей сестры за ее невыдержанность к откровенному исследованию природы человеческих страстей. Я могу указать дату этой перемены с большой точностью. Когда мой брат приезжал домой из Парижа, получив известие о смерти дяди Мелькиора, его поведение во время похорон было безупречно выдержанным. Но потом он вернулся в Париж, а в свой следующий приезд осенью, на этот раз уже по случаю нашего с Виктором венчания, предстал перед нами совсем другим человеком. Освободившись от ответственности за младшую сестру, которая теперь переходила под опеку мужа, и не завися более от морального одобрения и финансовой поддержки нашего дяди, Свен не терял времени, исследуя свободы, которые открываются перед мужчиной, вступившим в права наследства. Мой брат осуществил желание (которое, возможно, вынашивал долгие годы) примерить на себя роль представителя богемы, отбросив всякие правила приличия, внушаемые нам с детства.

Я помню, как, приехав в Копенгаген на нашу свадьбу, Свен нанес визит мадам Гоген, благородной даме, которая когда-то давала ему (как и многим его товарищам-художникам) уроки французского языка, готовя молодых людей к обучению в Париже. Меня ей никогда официально не представляли. Сейчас она глава женской школы, но раньше проживала в Париже и поэтому имела возможность написать для Свена несколько рекомендательных писем, адресованных тамошним художникам, которые могли быть ему полезны. Так вот, прибыв к нам на свадьбу, Свен посетил мадам Гоген, чтобы передать привет от какого-то ее парижского знакомого. Но насколько я поняла, та приняла его с беспощадной холодностью. Я думаю, она заметила и не больше Виктора одобрила превращение моего брата из серьезного, вежливого датского ученика в беспутного и чванливого эготиста и любителя цыганок. Очень может быть, что этот новый богемный Свен слишком сильно напомнил мадам Гоген ее французского мужа, который, о чем осведомлен весь Копенгаген, больше десяти лет назад уплыл на Таити, оставив свою бедную жену в одиночку справляться со всеми делами их многочисленной семьи.

Пятница, 22 декабря.

Как человек, поклоняющийся нетронутой красоте природы, Свен теперь выступает против нашей неврастенической городской жизни, считая, будто в городе сам воздух разносит болезни. Они с Виктором допоздна не ложились спать несколько ночей подряд, разговаривая и выпивая, в то время как Грейс очень рано уходила на кухню, чтобы погрузиться в глубокий, довольно громкий сон на кушетке, застеленной для нее накрахмаленным бельем. (Интересно, ей известно, что это традиционное место прислуги? Если да, то она не выказала ни малейшего признака обиды.) В результате мне было трудно найти возможность делать записи в моем дневнике, оставаясь незамеченной.

Товарищи пускаются в спор о сравнительной ценности скандинавских и классических богов для сюжетов живописи. Виктор, конечно, отстаивает греческих и римских, а Свен выступает на стороне нашего местного наследия — и, как обычно, их дискуссия превращается в обсуждение стремления Виктора к безупречности и совершенствованию и веры Свена в творческое изобилие и мощь. Благоразумнее было бы решать этот вопрос посредством их творчества, а не диспутов. В связи с этим мне вспоминается «философская игрушка», которую принес нам давным-давно коллега дяди Мелькиора. Этот джентльмен, являвшийся обладателем самых пышных и роскошных усов из всех, виденных нами когда-либо, осторожно извлек из полированной деревянной коробки, обитой изнутри зеленым бархатом, цилиндрический прибор и очень торжественно разрешил каждому из нас понаблюдать в окуляр за тем, как меняются картинки, когда его вращаешь. Это было похоже на чудо. Я думаю, Виктор и Свен — двое самых дорогих для меня мужчин, каждый по-своему, — подсознательно понимают, что у них нет повода для спора: искусство, которое оба они любят, — это прекрасный калейдоскоп, предназначенный для того, чтобы переупорядочивать элементы наших жизней, создавая бесконечно разнообразное отражение узоров.

Так, например, Виктор, мастер точности и сдержанности, всегда начинает писать на полотне, размер которого значительно превышает тот, какой, по его предположениям, понадобится для законченного произведения. В процессе работы он иногда решает раздвинуть границы пространства картины. С помощью куска картона, к которому крепит свое полотно, Виктор может манипулировать площадью изображения — увеличивать или сокращать ее, менять соотношение между высотой и шириной, — даже если процесс идет уже полным ходом. А что касается Свена, так выставляющего напоказ свою спонтанность и свободу: нет человека более терпеливого, чем мой брат, если нужно, к примеру, дождаться полного высыхания нижних слоев краски. Он не прикоснется к ним кистью, пока не будет абсолютно уверен в том, что его драгоценные краски преждевременно не потрескаются и не осыплются после завершения картины.

И все же именно Свену, пока оба они продолжали пить, нужно было отклониться от темы, чтобы рассказать непристойную историю о прославленной парижской даме, чей кавалер хотел приколоть ей букетик к корсету, а вместо этого проколол одну из надувных подушечек, которые она засунула себе в декольте, дабы улучшить природные чары! К счастью, я в тот момент занималась шитьем в соседней комнате и, услышав подобное, могла просто покачать головой. Виктор попытался сделать какой-то глубокомысленный вывод из рассказанной ему истории, но хохот моего брата его заглушил. Через некоторое время я услышала, как Свен проворчал, что уже «слишком поздно и чертовски холодно выходить во двор, Риис… у тебя здесь где-нибудь не припрятан горшок?». Затем он пожаловался на то, что у него опухли ноги и ступни, из-за чего ему больно ходить. Объяснил это грязью и нечистотами Парижа, которые нашли способ проникнуть в его кровь, но поспешил выразить уверенность: чистый свежий воздух и солнечный свет нового места обитания помогут ему полностью восстановить здоровье, которым он мог похвастать ранее.