Если сердце верит - Барбара Делински Страница 30

— Бывало, ш первого ражу клал правильно, — тяжко откашливаясь, прохрипел старик. — А теперь вот никак. Ни ш первого, ни ш дешатого. — Тут он поднял ногу и пнул стену ботинком, однако от этого удара покачнулся и задом упал на траву.

Джон поспешил к нему, но даже с его помощью Гэс поднимался медленно, наверное, не меньше страдая физически, чем его сын — морально. Ведь Джон еще помнил крепкого мужчину, способного без устали трудиться от восхода до заката. Гэс всегда выбирал именно такой камень, который лучше всего подходил для данного участка стены, после чего сразу правильно укладывал его на место. Да, каменщик Гэс Киплинг делал свое дело так, что ремесло его походило на искусство.

Теперь же он превратился в седенького старикашку, сморщенного от солнца, ветра и угрюмого нрава, с изуродованными многолетней тяжелой работой руками.

Джон подошел к камню.

— Скажи, куда ты хочешь его положить.

— Ты не умеешь этого делать! — взвыл Гэс не своим голосом. — Это моя работа!

Джон отошел в сторонку, а отец снова начал возиться с камнем, но движения старика становились все неувереннее, голова и плечи опускались все ниже. Он явно был несчастен, и не только из-за неудачной работы, но из-за того, как сложилась его жизнь. Доктор назвал это пограничной депрессией, обычной для людей преклонного возраста. Однако от этого Джону было не легче.

— Как насчет пива? — спросил Джон.

— Мне же можно только одну бутылку в день. Ешли я выпью шейчас, так што ж на вешер?

— Сегодня можно две. — Джон прошел в дом и вскоре вернулся с двумя узкогорлыми бутылками. Вручив одну Гэсу, он уселся рядом с ним прямо на стену.

Отец стоял в траве, широко расставив ноги и стараясь как можно меньше раскачиваться, когда запрокидывал голову, чтобы сделать глоток побольше. Резко опустив бутылку и чуть не разбив ее донышко о стену, Гэс сказал:

— Ждешь можно ходить, ты жнаешь.

— Знаю.

— Не по любой штене можно. Некоторые ражвалятша.

— Ага.

— Плохо, што ты никогда не ушилша этому ремешлу.

Джон никогда и не смог бы учиться, потому что Гэс не стал бы его учить. Он то ли слишком бестолково объяснял, то ли был чересчур нетерпелив, то ли торопился добиться наилучших результатов. Поэтому Джон лишь наблюдал за его работой с большого расстояния, но и из этих наблюдений вынес немало сведений. Например, по цвету камня он мог определить, откуда его привезли, знал, что самый лучший камень обязательно имеет и плоские стороны, и углы понимал, как важна для прочности рабочая поверхность, а для красоты — та сторона, которая будет на виду. Он крепко-накрепко усвоил, что никогда нельзя разбивать камни.

— Вот где ишкуштво, — заявил Гэс. — А то, што ты делаешь шо швоими бумажками, — это не ишкуштво.

Джон пропустил его слова мимо ушей.

— А Донни когда-нибудь работал с тобой? — спросил он вдруг. Доктор советовал провоцировать Гэса на беседы, и поэтому Джон и решил напомнить старику о Донни.

Гэс промычал что-то и глотнул пива.

— Он говорил, что хотел бы работать вместе с тобой.

— Он тогда помирал. Што еще он мог шкажать?

— Например, что видеть тебя не может. Однако он признался, что хотел работать с тобой. Я бы счел это за комплимент.

Гэс бросил на сына косой взгляд:

— Ты што придумал?

— Ничего.

— Ты никогда нишего не делал в жижни прошто так.

— Ерунда.

— Только для шего-то. Вшегда, только штобы быть больше и лушше.

Джон отвел взгляд. Это была слишком старая тема. Все равно разговоры об этом ни к чему не вели, во всяком случае, не к тому, чего добивался Джон.

— Я много думаю о Донни, — тихо признался он, — вот и все.

— А шего тут думать-то? Он помер.

— Да. И я очень жалею об этом.

— Што-то не веритша.

— Это потому, что я обижал его в детстве? Но об этом я тоже жалею.

Гэс пробормотал что-то невнятное. Этот звук да еще плач ребенка где-то неподалеку были единственными живыми звуками. Птицы здесь не пели. Они, наверное, чувствовали, что их скорее пристрелят, чем бросят корку черствого хлеба.

— Ты слышал о происшествии с Лили Блейк? — неожиданно спросил Джон.

Гэс издал какое-то шипение, видимо означавшее отрицание, но Джона трудно было провести. Для человека, который якобы никогда не смотрит телевизор, Гэс порой выказывал поразительную осведомленность.

— Помнишь, какая она была в детстве? — снова спросил Джон.

— Не шказал бы, даже ешли б помнил.

— Почему?

— Не жнаю, для шего тебе это.

— Скажи, почему ты такой подозрительный? Может, я помочь ей хочу. Неужели это не приходит тебе в голову?

— Не-а.

— За три года, проведенные здесь, разве я хоть кого-нибудь использовал? Разве оскорбил кого-то?

— Леопард швоих пятен никогда не отмоет.

— Неужели ты так и не поверишь мне?

— Держи карман.

— Господи, ну почему последнее слово всегда за тобой! — Джон отвернулся. Через пару секунд он поставил свою бутылку на самый верхний камень и спрыгнул со стены. — Когда-нибудь я надеюсь поговорить с тобой цивилизованно.

И он пошел прочь, не останавливаясь до самой своей машины. Только когда Джон выехал из Риджа и свежий ветер ворвался в окна автомобиля, ярость сменилась печалью.

Гэсу был восемьдесят один год. Там, в саду, у своего дома, стоя по колено в траве и неуверенно покачиваясь, этот старик, с торчащими в стороны седыми волосами и в слишком просторной на его высохшем теле рубашке, с колючими недобрыми глазами, казался призраком прошлого.

Джон мечтал прочесть в его глазах совсем иное и услышать от него другие слова, но не знал, как этого добиться.