После грозы - Сюзан Руа Страница 3

Не думаю, что есть место печальнее, чем зал похоронного бюро, где проходит прощание с таким человеком, как Алекс Эванс, а вернее, с тем, каким он был – жизнерадостным, бесстрашным, очаровательно бесшабашным, замечательным. Мой Алекс… Все меня обнимают, пытаются утешить. Но я не плачу. Это странно, потому что последние три дня я только и делала, что плакала. А сегодня вечером я спокойна. Что ж, так даже лучше. Ненавижу выставлять чувства напоказ.

Алекс как будто бы спит в своем гробу, но мне почему-то кажется, что он не похож на человека, которого я любила. От моего Алекса осталась только оболочка – пустая, лишенная внутреннего света, души. Поэтому-то я и не хочу подходить близко. Я стою в другом конце зала, как можно дальше от него, и стараюсь не смотреть на то, что уже никогда не будет мне принадлежать. Я ограничиваюсь тем, что отвечаю на вопросы, всегда одни и те же: да, Алекс попал в аварию на мотоцикле, два дня был в коме и умер от кровотечения, которое врачи не смогли остановить. Многие упорствуют в своем любопытстве: очнулся ли он перед самым концом? Успел ли что-нибудь сказать? Бренда качает головой и плачет: так ей больно слышать собственный ответ на этот вопрос, хотя с этим ничего уже не поделаешь. И это грустно. Она твердит, что не успела помириться с сыном, не успела сказать, как сильно его любит, – словом, все то, что мы не говорим своим близким, пока они живы, а потом безмерно об этом сожалеем.

Мне все соболезнуют и говорят сочувственно «Бедняжка Шарлотта!» и «А вы ведь собирались пожениться!». Я испытываю при этом некоторую неловкость, особенно перед Эвансами. Мать и брат Алекса попали в наш мирок внезапно, и сразу – такое печальное событие… Они не общались с Алексом последние несколько лет и ничего не знают о его жизни здесь, в Монреале. Не имеют ни малейшего представления о том, кто его друзья, и что он жил со мной, и как гордился своим магазином мотоциклов, который они с Жаном открыли вместе. Вряд ли они узнаю́т человека, которого оплакивают. Алекс стал для своих родственников чужим. И это грустно.

Бренда безутешно рыдает над умершим сыном. Даже Карлу не удается ее успокоить. Я прихожу ему на выручку. Присаживаюсь рядом с Брендой и, легонько поглаживая ее по спине, завожу разговор о поездке, которую мы с Алексом собирались предпринять на Рождество. О том, что он хотел «официально» представить меня своим родственникам. И объявить о помолвке. Помириться с семьей.

Это странно – говорить о будущем, которого уже никогда не будет, но Бренда понемногу успокаивается. Ей радостно осознавать, что Алекс намеревался восстановить отношения с родными. Она описывает их последнюю встречу перед отъездом Алекса в Америку, пересказывает последний разговор по телефону, когда он только обо мне и говорил. И вдруг снова начинает плакать и шептать слова, которые я не могу разобрать, – что-то о ссоре ее сыновей и о том, что теперь они уже никогда не смогут помириться.

– Это так грустно, – говорит она сквозь слезы.

Если бы только Карл сделал первый шаг! Если бы они не ждали столько времени, а уладили свои разногласия раньше… Она права – все это очень печально, но говорить об этом бессмысленно. Теперь уже слишком поздно. Алекс умер, и неизвестно, помирились бы они с Карлом или нет. Но я сомневаюсь, что Бренде будет приятно это слышать, поэтому просто молча киваю.

Весь вечер она крепко держит меня за руку. Я потеряла жениха, она – сына, и кто знает, которая из потерь тяжелее. Когда Бренда в очередной раз заливается слезами, я сжимаю ее пальцы и отворачиваюсь. Больно видеть, как она теряет остатки самообладания. В душе у меня зарождается чувство вины: Алекс был моим почти два года, а его мать все это время надеялась, что он вернется в Англию… Может, мне нужно было заставить его восстановить отношения с родными, пока еще была такая возможность? Но разве я могла знать, что Алекс так скоро умрет? И у нас осталось так мало времени, чтобы любить друг друга…