Мой неправильный ты - Светлана Храмова Страница 3

Каждую свободную минуту она пишет фразы на карточках, работа в библиотеке пригодилась, недолго там задержалась, но удобней крепких картоночек с закругленными углами нет ничего. И не теряются. Чуть больше свободных минут – она переносит готовые фразы в многостраничный файл своего серебристого «Apple» последней модели, надеясь, что предыдущий кусок состыкуется с последующим, но читает написанное, сносит целые абзацы под корень, переписывает заново, костеря автора текста на чем свет стоит.

Автор она сама, Рита пишет роман о любви, рывками, время от времени, бегая от одного занятия к другому и третьему, а бытовые хлопоты! Впрочем, бытом она занималась кое-как и спустя рукава, разве что сантехника приходилось вызывать, кран починить. Но телефон записан, прямая связь со спасителем. Являлся в тот же день, менял прокладки, иногда и краны новые покупал, сам, Рита только расплачивалась, сколько скажет. А так – необходимые продукты в супермаркете покупала, к еде она равнодушна. Ну, и пыль протереть в квартире, иногда домработница приходила, студентка медучилища Сашенька.

Рита выполняет обещания, она всегда выполняет обещания; аванс за будущий роман, пусть махонький, получен давно, у нее вполне приличный издатель, кстати. Неудачницей Риту назвать нельзя.

Она дошла, наконец, домой, и мысли, как у всякой деловой женщины, позволившей себе антракт в середине дня, скачут в разные стороны, текут куда придется. Неудобные мысли, но какие есть, тем более, сейчас она явно расстроена. Первым делом турочку медную на огонь поставить, бутылку «Джонни Уокер» из буфета достать, изящная чашечка с ее инициалами, подарок Павла, и простой с виду стакан тонкого стекла. Она даже не присела – глоток из чашки с инициалами, глоток из стакана, попеременно. Падает на высокий табурет и замирает, обессиленно глядя в календарь на стене, Рой Лихтенштейн. Она бормочет тихонько, будто про себя, но разобрать можно.

Совсем разругалась в издательстве, сегодня уж вовсе разругалась, отпаиваться кофием с виски не выход, но что поделаешь. Больше и на порог не пустят, небось. Хеппи-энды пиши, Рита, что у тебя так сумрачно и безысходно. Дай людям великую сказку любви прочесть! А людям правду читать не хочется? К чему вопросительный знак, правду никому не хочется, ни читать ни знать ни помнить, она раздражает и нервирует.

Любовь, любовь, еще раз триста раз о любви, чтоб она провалилась, а ей и проваливаться не надо, ее попросту не существует! Ни великой, ни безбрежной, ни вечной – какие там еще эпитеты в ходу? Временно и скоротечно, взбурлило что-то – и понеслась лав-стори вскачь. До первого оргазма. Потом, чаще всего, поиски оправдания, прощание по-английски, или продолжение песни, уже никому не интересной. Пушкин был прав, один был прав, гениальный и непостижимый.

«Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Мгновенье и я помню, моментальность всех этих явлений, появлений, пропаданий из поля зрения, миг – и в дамках: «Я люблю тебя». Два мига спустя – не люблю, «я имени твоего не знаю», три мига спустя – «я имени твоего не помню», ну что поделаешь, се ля ви.

Аглае – тридцать шесть, «ласточка» с выматывающей душу историей, отец бросил беременную мать, к роддому на новорожденную Глашу и взглянуть не пришел, ни разу! Мать ей об этом факте рассказала, запомним.

Аглая обиженность матери с ее же молоком всосала, обиженность росла в ней и выросла в огромный, изнутри жрущий солитер. Глаша трудолюбива, интеллектуальна, прекрасно образованна, содержит себя сама (превосходно справляется), две квартиры купила – и матери, и себе, – у нее прекрасная карьера.

Жених бросил ее накануне свадьбы. Говорить она может или об отце, бросившем мать, или о Мише: он предатель, не забудем – не простим. Восемь лет прошло, она вполне могла бы забыть имя изменщика. Но помнит ежесекундно. Женственна ли? Нет. Жертва женственной быть не может, ведь во всей этой легкости скрыта сила великая. А Глаша слаба и немощна.

Она прекрасно разбирается в математике, но в человеческих отношениях дважды два у нее непременно сорок восемь, хоть стреляй. Или стреляйся. Пишет маслом на холсте в свободное от работы время, композиция хороша, а цвета какие? Синий и желтый, гриша, синий и желтый. Выбор оттенков желтого и синего – как учебное пособие, стопроцентный признак фиксации и нервного срыва. Хроника, чреватая тяжелыми осложнениями, как мы с тобой знаем, карманный мой, такие пациенты не выздоравливают. То улучшение, то ухудшение, а в целом – мука мученическая, депрессия навсегда.

Я, гришенька, все больше прихожу к выводу, что женственность – это мощь внутренняя, умение сражаться за себя, крик и шепот, уверенность и достоинство, а не мини-юбка, изгибы линий и покачивание бедрами в общественно доступных местах; не блядские примочки на разных частях тела для завлечения клиентуры в кровать.

Мужчины не виноваты. Амазонки воевали и отвоевывали, они выжили, потому что детей от воительниц хотел любой нормальный мужик, здоровье духа и тела влечет куда сильней, чем искусственно выбеленные пергидролью волосы или леопардовые легинсы на бесформенном заду.

Гришенька, карманный мой любовник, тебе можно сказать, ты все понимаешь. Одна проблема – в Аглае амазонской победительности ни на грош. И не дурнушка, и не дура, ну, не добра, так кто нынче добр? Работа – нытье и сопли, на скуку жалуется, хоть клянусь, я бы с ней завтра махнулась, если б хоть что-то в математике понимала! Она в добротную фирму устроилась, начальница без Глаши и шагу не делает, советуется. Глаша умная. Но по окончании рабочего дня, по возвращении из очередной пятизвездочной командировки, после фильмов и выставок, в которых она, не шучу, разбирается (и книжки прочла во множестве, и не только ликбез, продвинутая барышня), Глаша ноет и воет, по Сети или в баре находит новых и новых знакомых.

Она почти каждую ночь знакомится с новым мужчиной, не осознавая уже, что карусель. И в новом визави не любовника ищет, но мужа. Каждый приходит стать ее мужем, Аглая уверена, она рассказывает свою жизнь, обиды на папу и Мишеньку, мечты о семье с ребенком. Наутро «ну почти уже муж и отец» исчезает бесследно… Больше она его не увидит. Назавтра, скорее всего, явится следующий. Глаша снова узнает все и о нем, и о себе расскажет, и доходы учтет, и рождение детей обсудит. Ресторан, кино, постель, недолгое прощание. Булгаковская Фрида, которой каждую ночь подносили платок. Но та преступная мать, ребенка задушила. А Глаша никого не убила, чиста. За что живет в аду?

«Ад – это другие», – небрежно бросил Сартр, мы аплодируем. У Глаши ад внутри, в ней самой. Почему нет гармонии покоя? Она ведь почти хороша, ну похудеть бы ненамного, чуточку. Но это мои эстетические предпочтения, Глаша ни при чем. Ну, бедро вольней, походку поставить. Но и с Глашиной походкой мильоны баб счастливы, гриша, я правду говорю. Ад в ней самой. Она неженственна, кокетство в нее не имплантировано, и что в сухом остатке? «Возьми меня в жены, возьми меня в жены!» – и так каждый день, каждую ночь. Утром визави испарится бесследно, появится другой, она даже не замечает, что меняются лица, она блуждает, не сходя с места, ищет его, одного-единственного.

Содержит себя сама, повторяю, с жизнью справляется. Но ищет «его» ежедневно, на любого встречного-поперечного примеряет конструкцию «счастье до гробовой доски». Карманный мой гриша, только этого не хватало, чтобы ты со мной спорил! Павел со мной тоже спорил, мол я неправа, девушке нужен нормальный парень, способный согреть ее теплом своей души. Ага, широкой души, открытой большому чувству, смешно. Мы с ним даже переругались из нее, ненадолго, но все-таки.