Нубийский принц - Хуан Бонилья Страница 3

Я должен был спастись. Нельзя было допустить, чтобы моя жизнь превратилась в вонючее болото, в котором привыкли существовать окружающие меня люди. Как большинство своих сверстников, я успел немного поездить по миру благодаря летним образовательным программам и скидкам на авиабилеты для студентов. Время от времени я подрабатывал распространителем рекламы, нанимался спасателем в бассейн, у бортика которого жарилась на солнышке севильская золотая молодежь, или сдавал семя в банк спермы при больнице. В те времена мы с друзьями, такими же бездельниками, постоянно ломали голову, как бы раздобыть денег, не прикладывая особых усилий. Девчонкам было проще: за одну яйцеклетку в какой-нибудь частной клинике запросто давали тысячу евро, а за сперму можно было выручить евро тридцать — сорок, в зависимости от спроса. Мы старались быть в курсе, не снимается ли поблизости кино с большой массовкой, не требуется ли народ в новое телешоу, чтобы изображать публику и выкрикивать оскорбления в адрес героев программы. Кое-кто даже наведывался в модельное агентство, но дальше лифта его не пустили. Как-то раз прошел слух, что федерация баскетбола набирает арбитров; на следующий день все мы, кроме самых ленивых и низкорослых, выстроились в очередь, чтобы записаться: за судейство на воскресных матчах платили тридцать евро. Потом мы наведывались в федерации пинг-понга, тенниса, бадминтона и волейбола, но тщетно. У меня с детства была привычка играть перед сном в интервью. Иногда я воображал себя победителем турнира Большого шлема или героем, спасшим от огня четырнадцать человек. В другой раз я становился плейбоем, завоевавшим сердце голливудской дивы, или репортером, сумевшим запечатлеть покушение на папу римского. Любой психолог из социальной службы, любой студент психологического факультета и, подозреваю, любой кассир из супермаркета сказал бы на это: “Парень, у тебя мания величия, ты пытаешься компенсировать нехватку родительской любви, мечтая о мировой славе”. Но смысл игры был в другом: согласно сценарию герой интервью заставлял своего собеседника раскрыться с самой худшей стороны. Астронавт, первым ступивший на Сатурн, великий спортсмен, муж миллиардерши, архитектор, построивший самый красивый аэропорт в Азии, археолог, обнаруживший останки Христа, и изобретатель лекарства от депрессии оказывались кривыми зеркалами, и каждый, кто имел несчастье в них заглянуть, узнавал себя в самом жутком и неприглядном облике. Как-то вечером, когда оба мы были настроены на серьезный лад — а учеба на философском факультете и первые любовные неудачи как нельзя лучше способствуют серьезному настрою, — я рассказал обо всем брату, и тот, сдерживая смех, а это он умел делать мастерски, поскольку хорошо усвоил, что любая дерзость сойдет с рук, если произносить ее с непроницаемой физиономией и не оправдываться потом: “Ах, я пошутил”, объявил: это у тебя от папы. Я удивленно вскинул бровь: мы не называли отца папой с тех пор, как окончили школу. Это было все равно что в разговоре о папе римском назвать его святейшество “дяденькой в сутане”. Отъявленное кощунство.

Как ни странно, резкими переменами в своей судьбе я обязан именно брату. Это он познакомил меня со своим приятелем, подвизавшимся в благотворительной организации “Клоуны — детям”.

— Ума не приложу, что делать с этим парнем, ему явно нужна хорошая встряска, — пожаловался на меня братец, как всегда источавший запах бензина.

— Как насчет поездки в Боливию? Мы как раз собираем команду, требуются актеры, акробаты, клоуны и все в таком роде.

Я согласился не раздумывая. Перед сном я, как обычно, играл в интервью. Я был актером, который внезапно, на самом пике карьеры, получив “Оскара” за главную роль в биографическом фильме о Джеймсе Дине, бросил Голливуд и уехал в Боливию устраивать представления для детишек из трущоб. Уехал тихо, без всякой помпы, словно к друзьям на выходные. Засыпая, я твердо знал, что проснусь совсем другим человеком, но наутро вновь повторил формулу, которой привык встречать новый день: “Я Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, чемпион мира среди неудачников”.

Мне хватило получаса на бесконечной свалке в окрестностях столицы, населенной тысячами нищих, чтобы снова забиться в истерике. Потом я немного отдохнул, и все прошло само собой. Каждый день мы давали несколько простеньких представлений, по большей части импровизированных. Детишки встречали наши незатейливые пьески радостным писком: один вид живых говорящих кукол приводил их в восторг. “Клоуны, клоуны идут!” — галдели они, завидев, как мы пробираемся к ним через кучи мусора. Жители свалки рылись в отбросах с утра до ночи, под палящим солнцем, в надежде отыскать хоть что-нибудь, что можно продать. По ночам почти все нюхали клей, чтобы заглушить голод. Порой кто-то из них воображал себя птицей и прыгал с телеграфного столба, чтобы разбиться или погибнуть, запутавшись в проводах. Почти у всех был мутный взгляд и нетвердая походка. Отличить сыновей от отцов и дедов было практически невозможно: в этом мире мало кто доживал до сорока лет, и мне приходилось встречать тридцатилетних, у которых уже были внуки. Наводнившие страну миссионеры, привыкшие бороться с общественными язвами при помощи проповедей, выступали против презервативов, несмотря на чудовищное перенаселение. Но сколько бы нищих ни рождалось на свет, отбросов хватало на всех. Согласно статистике, которую один из наших ребят считал вполне достоверной, на свалке жили около пятидесяти тысяч человек. Я не берусь описать густой смрад, висевший в воздухе не только над самой свалкой, но и на десятки километров вокруг. В этих джунглях отчаяния действовал только один закон, закон силы, и шестилетние малыши быстро учились драться, чтобы защищать свою добычу от старших. Клей поедал их мозг, но взамен приоткрывал двери в волшебный мир, где можно было вдохнуть полной грудью, выиграть чемпионат мира по футболу или сесть за руль роскошной тачки. Огромные семьи ютились в жалких лачугах, но в каждой на стене висел образок Девы Марии или Спасителя. Всякий раз, уходя со свалки под аплодисменты ее одурманенных наркотой обитателей, я зарекался возвращаться. По вечерам товарищи тащили меня в местные пивнушки, дешевые и грязные. Я спрашивал: “Вы действительно думаете, что это кому-то нужно? Вы правда считаете, что, нацепив клоунский нос, можно спасти мир?” А ребята, вместо того чтобы велеть мне заткнуться, принимались искать ответы на мои вопросы.

Я успел провести в трущобах три недели, не только выступая перед изысканной публикой, но и выполняя бесплатно всякую нехитрую работу — например, перетаскивал деревянные ящики, из которых местные жители сооружали свои лачуги, — или подменяя где-нибудь приболевших учителей математики, когда судьба свела меня с Роберто Гальярдо, аргентинцем лет тридцати, сутулым и огненно-рыжим; я не раз замечал, как он бродит по свалке, и принимал его за одного из своих собратьев. Но Роберто был не из наших. Мы повстречались в пивнушке, куда я забрел после захода солнца, в надежде слегка заглушить свою совесть и заработать право на мирный сон (средство было весьма действенным: в результате я мог проспать всю ночь, не терзая себя вопросами без ответов). Роберто поинтересовался, свободно ли сиденье слева от меня, и, получив утвердительный ответ, уселся за барную стойку. Разговор он начал весьма банально: “Да, жизнь здесь не сахар, что и говорить”. В ответ я честно поведал о себе и о том, как оказался в Боливии, а под конец признался, что, судя по всему, зря теряю время. Роберто заверил меня, что наши трущобы — настоящий райский сад по сравнению с нищими кварталами Мехико, где полицейские средь бела дня обирают тех, кого угораздило попасться им на глаза. Над городом висел жирный смог, такой густой, что лучи пепельного солнца едва пробивались сквозь него. Смерть в тех краях была рутиной. А для тех, кто больше не мог выносить такую жизнь, избавлением. То и дело какой-нибудь мальчонка засыпал, вдыхая запах клея, чтобы больше не проснуться; его укладывали в картонную коробку, священник произносил заученные слова, которые повторял изо дня в день на похоронах таких бедолаг, и делу конец. Никто не задавался вопросом: “А зачем он вообще рождался?” Роберто поведал мне несколько мрачных историй, а потом спросил с лукавым огоньком в глазах, не вязавшимся с кошмаром, о котором он только что говорил: “Как по-твоему, мы могли сделать для них что-нибудь? Не для всех, конечно, но хотя бы для самых лучших?” Как я вскоре узнал, “для самых лучших” означало для самых красивых. Роберто замолчал, предоставив мне право задавать вопросы. Этот тип сразу заинтересовал меня, он напоминал ловкого политика, у которого всегда найдется нужная карта в рукаве, чтобы спасти игру. Как ни странно, вполне очевидный в таких случаях вопрос “Почему я?” пришел мне в голову не сразу. Отчего Гальярдо выделил из нашей группы именно меня? Если хотя бы половина того, о чем он рассказывал, была правдой, по нему определенно плакала тюрьма. Впрочем, сначала я решил, что мой новый знакомый сочиняет небылицы, набивая себе цену. Кто из нас не представал героем или злодеем, болтая со случайным знакомым за стойкой, кто из нас не рассказывал историй о покорении горных вершин или охоте на львов, опираясь на сведения из журнала “Нэшнл джиогрэфик”, бегло пролистанного в очереди к дантисту. Я и сам как-то раз на целый вечер превратился в лидера неонацистской группировки, чтобы произвести впечатление на валькирию с серебряной свастикой в ухе. Когда Роберто признался, что спасает жизни и достает из грязи жемчужины, я только фыркнул. В ответ он разразился пламенными инвективами в адрес мракобесов-католиков и ханжеского общества, не желающего признавать благородную миссию Клуба.