Элегантность - Кэтлин Тессаро Страница 3

Он смеется и хлопает меня по заднице – ненавижу, когда он это делает, причем всегда только на людях.

– Ничего подобного. Откуда такие параноидальные мысли? По правде говоря, они слишком уж назойливы в своем любопытстве. Но я вовсе не хотел, чтобы они докучали моей очаровательной жене.

– Тогда чья же это была инициатива? – Мои слова звучат резче, чем мне хотелось бы.

Он снова хлопает меня по заднице, оставляя без внимания вопрос.

Мы останавливаемся перед фотографией курящей женщины, чьи глаза скрыты полями шляпы. Она стоит в темном дверном проеме на фоне пустынной улицы. Снимок этот, судя по всему, был сделан сразу же после Второй мировой войны – оставляет контраст между сумбурностью обстановки и первозданным совершенством ее хорошо пошитого новенького костюма ощущение какой-то неопределенности.

– Вот это и есть стиль, – со вздохом констатирует мой муж.

Внезапно мне становится душно, я чувствую, что устала от этой толчеи, табачного дыма, чрезмерного многоголосия, слишком уж оживленных разговоров. Мона снова машет нам, я отпускаю мужа к ней, а сама проталкиваюсь в небольшой и не столь заполненный людьми зальчик. Там посредине стоит плоская деревянная скамья, я сажусь на нее и закрываю глаза.

И чего я так напрягаюсь? Всего какой-нибудь час – и все будет позади. Мона получит причитающуюся ей долю славы, и мы преспокойно отбудем домой. Главное сейчас – просто расслабиться. Расслабиться и попробовать получить удовольствие. Я открываю глаза и делаю глубокий вдох.

Со стен на меня смотрят портреты Пикассо, Коко Шанель, Кэтрин Хепберн, Кери Гранта – многие ряды дотошных скрупулезных фоторабот, запечатлевших роскошные лица знаменитостей. Взгляды их глубже, острее и проницательнее, чем у обычных людей, носы прямее и утонченнее. Я позволяю себе погрузиться в состояние, родственное медитации, – возможность созерцания этой красоты словно заворожила меня, окутала каким-то волшебным заклятием.

И вдруг я натыкаюсь на портрет незнакомой мне женщины. Ее блестящие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, пышными локонами окружают лицо. Его черты соблазнительны и своеобразны – высокие скулы, рот, изогнутый, словно лук Купидона, и очень черные умные глаза. Слегка наклонившись вперед и подперев одну щеку рукой, она оставляет впечатление человека, занятого каким-то очень важным разговором. Простого покроя атласное платье выделяется на скучном фоне диванчика, единственное украшение – нитка безукоризненно подобранных жемчужин. Ее лицо никому не знакомо в отличие от других и даже не так привлекательно, но по какой-то причине оно, несомненно, больше всех притягивает взгляд. Я поднимаюсь со скамьи и подхожу к фотографии. Подпись – «Женевьева Дарио. Париж, 1934».

Но тут моему уединению приходит конец.

– Так вот вы где! Мона послала нас разыскать вас. – В комнату, повиснув на руке моего недовольного мужа, вваливается Пенни.

«Только спокойствие!» – мысленно напоминаю я себе, прикладываясь к бокалу столь необходимого сейчас шампанского.

– Привет, Пенни! Я тут просто наслаждаюсь выставкой.

Приблизившись, она грозит мне перед носом пальчиком.

– А знаете, Луиза, вы большая шалунья! – И, подмигнув моему мужу, она обращается уже к нему: – И как только вы разрешаете ей пить? Да что там говорить, оба вы, негодники такие, друг друга стоите!

Мы с мужем молча переглядываемся. Неужели опять понеслось?

А между тем Пенни приближается плотнее и понижает голос до сценического шепота:

– Должна вам сказать, выглядите вы просто изумительно! А это… – Она щупает ткань моего платья. – Это совсем даже недурно. Знаете, обычно подобные вещи смотрятся как абсолютное барахло, а это довольно миленькая штучка. У меня дочка в мае должна родить, так она просто с ног сбилась – ищет что-нибудь подобное, такое, в чем можно было бы пока ходить.

Я чувствую, как вся кровь отливает у меня от головы. А Пенни как ни в чем не бывало улыбается:

– Вы, наверное, так счастливы!

Я с трудом проглатываю ком в горле и выдавливаю из себя:

– Я не беременна.

Она недоуменно морщит лобик:

– Простите, не поняла…

– Я не беременна, – уже громче повторяю я.

У моего мужа вырывается нервный смешок.

– Когда она забеременеет, вы, Пенни, узнаете об этом первой, уверяю вас.

– Нет, первой об этом узнаю я, – говорю я, и он опять смеется, на этот раз уже чуточку истерично.

Пенни продолжает глазеть на меня в изумлении и бормочет:

– Но это платье!.. Простите, я думала… Оно так…

Я поворачиваюсь к мужу.

– Милый?

Милый, похоже, нашел, куда отвести взгляд, – стоит и пялится в пол.

– Картошка, – говорю ему я.

Уж не знаю, чего я от него жду, – чтобы защитил меня как-то или по крайней мере хоть выразил сочувствие, – но он почему-то продолжает тупо глазеть на свои ботинки.

– Ладно, – говорю я, поворачиваюсь и иду прочь.

Ощущение у меня такое, будто душа распрощалась с телом, однако мне как-то удается добраться до спасительного туалета. Там пара девиц поправляют перед зеркалом макияж, поэтому я запираюсь в пустой кабинке. Прислонившись спиной к холодной стене, я закрываю глаза. «До сих пор никто еще не умирал от унижения, – напоминаю я себе. – Иначе меня бы давно уже не было в живых».

Наконец девицы удаляются. Я отпираю кабинку и подхожу к зеркалу. Как всякая нормальная женщина, я смотрюсь в зеркало ежедневно – когда умываюсь, чищу зубы или причесываюсь. Обычно я вижу себя там словно по частям, не заботясь о том, чтобы соединить их. Не знаю, по какой причине, но так мне почему-то спокойнее.

Но сегодня я заставляю себя увидеть всю картину целиком и вдруг понимаю, что все эти частички и кусочки вместе составляют портрет абсолютно незнакомой мне женщины. Такой женщиной я не хотела быть никогда.

Волосы явно пора привести в порядок и обязательно покрасить – чтобы избавиться от преждевременно тронутых сединой прядей. Ужасно тонкие, невыразительно-пепельного цвета, они кое-как торчат в разные стороны, лишь сбоку удерживаемые фальшивой черепаховой заколкой. Лицо, и без того обычно бледное, сейчас попросту неестественно белое. Не то, что алебастрового оттенка или цвета слоновой кости – оно именно лишено всякой краски, словно кожа какого-то глубоководного морского животного, никогда не видевшего солнца. На этом фоне ярко-красная губная помада выделяется кричащим пятном – из-за нее рот кажется чудовищно огромным, похожим на зияющую кровавую рану, образовавшуюся в нижней части лица. В духоте переполненного зала я успела вспотеть, и теперь нос мой блестит, щеки покраснели и лоснятся, а у меня нет с собой пудры. Платье же, несмотря на то, что подвергалось только сухой чистке, почему-то безнадежно обвисло и, сказать по правде, выглядит совершенно бесформенным и старомодным – во всяком случае, сейчас такие фасоны пятилетней давности уже не носят. А ведь когда-то я ощущала себя в нем сексуальной и уверенной, правда, тогда оно подчеркивало контуры моего тела, придавая ему чувственности и грации. Но теперь, когда я вешу на десять фунтов больше, оно имеет совсем другой вид, и эффект уже не тот. В довершение картины скажу об обуви – в туфлях фирмы «Мэри Джейнс» на плоской подошве, да к тому же еще с поперечным ремешком, которым я отдаю предпочтение из соображений удобства и практичности, ноги мои выглядят как два толстых древесных ствола. Потертые и уже довольно облезлые туфли, конечно же, предназначены для ежедневной носки. Если не ошибаюсь, им минимум два года, и они уже достаточно изношенны, чтобы надевать их на выход.