Река моих сожалений - Медина Мирай Страница 3

Я с усилием спрятал ухмылку.

Постоянное внимание девушек – это еще одна прелесть жизни мужчины. Ты никогда не будешь нуждаться в чьем-нибудь мягком, нежном теле, что согреет тебя этой ночью, но когда людей, готовых предоставить такую возможность, много, тебе невольно это надоедает и ночь наедине с собой представляется блаженнее ночи с какой-нибудь красоткой.

– Я польщен, – выдал я ядовито, но Роллинс проглотил это с удовольствием. Я чувствовал его повышенное внимание к себе, порожденное в слиянии самых грязных человеческих чувств: похоти и жадности.

По взгляду Ганна я понял, что ему не нравится мое поведение, но он собрал в себе последние капли трезвости, чтобы улыбнуться своему приятелю и напомнить ему:

– Он уже выступал?

– Нет, сейчас как раз должен. Парень что надо. Он сейчас собирается с силами. Пойду, потороплю его. – Он махнул нам и скрылся за дверью рядом со сценой.

Мы остались с Ганном вдвоем. Плюс еще более пятидесяти человек. Я был готов к упрекам и замечаниям, как всегда, но в этот раз Ганн промолчал. Он устал ругать меня, но все-таки не выдержал:

– Тебя не исправить.

– А есть что исправлять?

Мой характер портился с каждым годом, месяцем и неделей. Богемное общество отравляло его, окрашивая черными красками. Мне стоило бы отдалиться от него хотя бы на время, но эти краски обладали дивным вкусом, отказаться от которого я не мог. Оставалось ждать, когда в моем крохотном стаканчике жизни больше нечего будет отравлять.

– Ты говоришь так, словно сам чист как младенец, только появившийся на свет.

– Я не идеален, но ты… Ты ведешь себя не так. Неправильно. Ты слишком прямолинеен.

Я усмехнулся и встал перед ним, покачивая головой.

– Твоя фишка – ободранный вид, моя фишка – прямолинейность и паршивость. А знаешь, в чем состоит разница? Вид – это оболочка, а прямолинейность и паршивость – это то, что идет изнутри. Как ты и говорил, люди ведутся на мою внешность, но мне есть что им показать из своей души, если захочу. А что можешь показать ты? Доброта и забота давно не в моде. Это неинтересно.

Посетители подняли восхищенный гул, и нам с Ганном пришлось прервать игру в гляделки.

Роллинс провел нас к приватному столику в уголке. Оттуда хорошо можно было увидеть эту «восходящую звезду». Я искал его глазами, представляя высокого юношу с короткой стрижкой, татуировками и в модных шмотках. Но либо я слеп, либо искал не того, кого нужно.

Люди продолжали присвистывать и хлопать, смотря в уголок сцены, в ту часть помещения, обзор которой был нам с Ганном недоступен.

На сцену неспешно вышел парень с гитарой в руках. Он был высоким, но совсем не таким, каким я его представлял: вместо модной рокерской одежды – свободные джинсы, рубашка в клетку и тонкая куртка, вместо короткой стрижки – роскошные светло-русые волосы. Он пригладил к макушке выбившуюся на лоб прядь, улыбнулся малочисленной элитной публике. Его длинные пальцы обхватили микрофон, и по залу пронесся слегка грубоватый голос:

– Привет. Благодарю, что пришли сегодня. Меня зовут Колдер, и сейчас я исполню песню «Но мы можем стать частью этого мира».

Самое банальное и детское представление музыкантов, которое я слышал в этом клубе.

– Сколько ему лет? – спросил я у Ганна.

Официантка поставила нам по банановому коктейлю с душистой пенкой.

– Девятнадцать. – Ганн отпил своего напитка. – Сирота, начинавший свой творческий путь с покорения уличной аудитории.

– Отличная сказочка для привлечения внимания.

– Это тот случай, когда сказка полностью совпадает с действительностью.

– Я не верю, что можно прийти с улицы в шоу-бизнес так быстро и удачно. Либо он чей-то ухажер, либо за ним самим ухаживают.

Ганн тяжело вздохнул, собирая волосы в хвост.

– Все в твоем понимании извращено до предела. Ты ничему не веришь. И никому.

– Кроме тебя, мой настоящий отец, – последние слова я произнес с теплотой в сердце. Я улыбнулся Ганну, хотя он не увидел этого.

Порой мне хотелось показать ему свою любовь и признательность, но гордость не позволяла, напоминая, что проявление сердечных теплых чувств для такого морального урода, как я, – постыдный поступок.

Если человек способен любить и быть признательным хотя бы в глубине души, мысленно стыдясь этого, может ли он избавиться от поставленного собой же клейма?

Ганн не считает меня плохим, но я уже давно ходил по лезвию ножа его терпения. Одна капля крови – и все может рухнуть.

Я всегда любил испытывать судьбу. Все-таки я тот самый непослушный птенец, вечно пытающийся выбраться из гнезда, несмотря на то что еще не умею летать.

«А может, птенцы выпрыгивают из гнезд потому, что глупы?»

Все, что сейчас оставалось делать, – это пытаться насладиться игрой музыканта и певца в одном лице.

Я очень критичен и непоколебим. Так удиви же меня, «восходящая звезда» Колдер.