Любовь в ритме танго - Альмудена Грандес Страница 29

— Ах, вот ты о чем!

— Конечно, я имею в виду именно это, Республика разлучила бы их, а там мир, а потом слава. Каждый бы стерпел, что выпало на его долю, а ловкачи, которые решили начать ту проклятую реформу оказались в очень невыгодном положении, я не верила, что эту реформу вообще когда-либо начнут проводить… Но все произошло иначе из-за Иуды, который решил стать святым. Шутка ли, Франко, каждую ночь укладывающийся в Прадо в постель со священниками по обе стороны от себя… Да о чем тут говорить!

— Я тебя понимаю. Но я не думаю, что это было так, Мерседес, что сеньор всегда поступал правильно…

— Как же! Ты действительно полагаешь, что он был героем? От левых? Не смеши меня, Паулина, ясно, что он был таким же… Дай мне рассказать. Потом он поднялся, помог мне встать и пропустил вперед. «Клянись памятью твоего отца, что ты ни слова не скажешь Теофиле об этом, поклянись». Я и поклялась, а потом Педро ушел, ни слова больше не сказав, посчитав, что этого достаточно. Ей он не сказал ни слова, поблагодарил, я было решила, что он приказал мне поклясться, потому что хотел сам рассказать Теофиле все новости. Я не могла после этого заснуть, размышляя об этом, о рождественских обычаях и о том, что нужно было вооружаться, а на следующее утро… Иду и встречаю совершенно новую Теофилу! Она улыбалась широкой улыбкой от уха до уха и радовалась жизни все то время, что он оставался здесь, надеясь, что Педро все приведет в порядок, а, может быть, потому, что послала сеньору к дьяволу. До того она родила Маркоса весом более чем в четыре килограмма, она, которая рожала до того не таких крупных детей, ведь Мария была всего в два с половиной кило! Так проходили дни, и ничего, я ждала, что все придет в норму, но куда там! Теофила не произнесла ни слова, когда я ее увидела выходящей из дома с чемоданами. Я думаю, у нее не хватило духа сказать себе тогда: «Оставайся!» Она решила, что Педро сам все это подстроил, чтобы выиграть время. Но это было не так. Если бы Маркос подполз, когда он был тут, он был таким красивым, ему тогда должно было быть четыре или пять месяцев… Шесть.

А сеньор вернулся домой в середине сентября, об этом я никогда не забуду. Помню, на рассвете я почувствовала, что что-то шевелится в кровати, открыла глаза и увидела Магду. Она лежала подле меня, перекручивала пальцами простыню и плакала… «Я боюсь, Паулина, — сказала она мне, — там, в постели моей мамы спит мужчина». А я поблагодарила Бога, что он вернулся. «Это не какой-то мужчина, дорогая, — ответила я, — это папа». Она была очень удивлена, потому что еще не знала своего отца, ведь Рейна и она родились в 1936 году, так что… На следующий день она сказала мне, что не любит его. «Вытри нос и помни, что нужно его сильно любить». Но Магда унаследовала безрассудство от отца, сеньора таскала ее за волосы все эти дни, чтобы защитить его, разумно это или нет, потому что она тогда вообще ничего не понимала. Для Магды господином был Бог, и, конечно, я не знаю как, но он помогал ей, потому что она все смогла выдержать. И само собой, когда она вошла в спальню, то не захотела видеть его, потому что он был для нее все равно что призрак, живой мертвец. Это правда и, хотя он вернулся домой, мог целые дни ни с кем не разговаривать. Педро жил с мыслью о том, что он никому ничего не должен.

— Нет, Паулина! Эта мысль была у него уже здесь. Ему не составило труда вернуться в Мадрид, он даже не остановился попрощаться со мной… Теперь я думаю, что ошибки делал не только он, но и в большей степени Теофила. Я думаю, что ты видела ее в тот день, когда она спустилась в деревню. Это была улица, которая, по-моему, делит пополам велотрек Vuelta Ciclista a Espana, заполненная зеваками, которые позволяли себе приблизиться, чтобы поглазеть на нее. Стадо рогоносцев и завистников, да, именно так, а особенно эти женщины — куча дерьма. Надо было их видеть, сплетничающих и кудахчущих на переполненной улице, празднующих несчастье девушки так, как будто это был их день рождения… Обезьянничанье шлюх, они во много более раз больше шлюхи, чем она, вот кто они такие!

— Мерседес! Если ты продолжишь так говорить и дальше, я заберу девочку и уйду.

— Ну и уходи! А то я испугалась. Вот увидишь…

— Рассказывай дальше, Мерседес, пожалуйста, не обижайся на меня!

Я знала, что она будет рассказывать очень подробно, но меня беспокоило, что было поздно, очень поздно. Солнце уже давно село, а мы еще не дошли до рождения Эулалии и Порфирио. Мне хотелось плакать от досады, потому что мозг отказывался воспринимать новую информацию, но меня мучило любопытство, похожее на жажду, а голова раскалывалась от потока сведений и фактов, о которых мне следовало знать. Мне было так же необходимо дослушать до конца, как нужно есть, когда ты голоден или пить, когда мучает жажда. Некоторые подробности этой истории я с трудом понимала, как содержание старых черно-белых фильмов, которые я проглатывала летом по телевизору.

— Я так и вижу сеньору: вот она идет прямая как доска, глаза широко открыты, шея напряжена. Она приготовилась к войне, и никто не издал ни звука. Слышишь? Никто! Ни один не отважился распустить язык. Сеньора шла медленно и прямо с Маркосом на руках, Фернандо она вела за руку. Мария держала за руку своего брата, стиснув зубы, но она была мужественна, и какое это было мужество, что, я воображаю, все ее просто испугались. Я сопровождала сеньору, потому что кто-то должен был нести чемоданы. Все ложь, что говорят в деревне, все ложь, она ничего не унесла отсюда, только одежду. А знаешь почему? Не потому, что сеньора Рейна была более или менее честной, не потому, что у нее были ключи от всех, или почти всех дверей, а потому что она была ответственной. Сеньора ничего с собой не взяла, она ни в чем не нуждалась, потому что была уверена: Педро вернется, произойдет то, что должно произойти, — он вернется к ней…

В то самое утро Рейна сказала мне об этом. Я не видела ее три последних дня, только ее детей, которых она посылала ко мне, потому что хотела побыть одна, по меньшей мере мне так говорили. И когда мы пустились в путь, я спросила, что она собирается делать в будущем. «Найди хорошего человека, — сказала я ей, — рассудительного, который любит детей, выйди за него и уезжай отсюда». Потому что не составляло больших трудностей для нее найти такого человека, она была молодой женщиной, еще очень красивой, а маленькие дети голодали, поэтому я думала о том, что для нее будет лучше… Но она мне ответила: «Что ты говоришь, Мерседес? Я уже замужем». Боже мой! Я повторяла ей эти слова год за годом. Ты не веришь, вы проводили лето в Сан-Себастьяне, мы здесь не знали ничего о Педро, только то, что рассказывал нам сеньор Алонсо, администратор, когда приносил деньги в два дома, и он был и в доме у Теофилы, и я, которая видела ее часто, потому что была очень привязана к детям. Я пыталась убедить ее выкинуть Педро из головы, потому что была уверена в том, что она не увидит больше Педро в своей жизни, потому что он покинул усадьбу, об этом говорил весь мир, но она нет, она ждала его. Она была уверена в том, что она его жена, что она должна ждать его, что он обязательно вернется… И наконец, она навела меня на мысль, что она знает больше, чем говорит. Такое поведение, такая уверенность не выглядели нормально, нет, сеньора, но в тот момент, когда родилась Пасита, я это поняла. Я сказала Теофиле о том, что родилась девочка, но она продолжала твердить, что он вернется, пока мне не надоело ее слушать… Что случилось, Паулина? Ты, кажется, удивлена?