Лето в присутствии Ангела - Ольга Тартынская Страница 28

Выручил Крауз.

— Юрий Петрович, мы много слышали о ваших оздоровительных банях по новейшей системе. Не угостите ли нас?

Все радостно подхватили предложение. Скупая Волковская, предвидя, что банями нашествие гостей не ограничится, поскучнела.

— А что, душечка? — обратился к ней муж в своей насмешливой манере. — Пора бы нам ответить гостеприимством.

Налимов послужил тяжелой артиллерией: он пожал даме руку и задушевно произнес:

— Уехать и не посетить ваших пенатов?

Волковская сдалась:

— Ну что ж… Тогда завтра: ведь надо сделать распоряжения, подготовиться.

Лизавета Сергеевна подумала: «Еще целый день пережить!» Тут она ощутила на себе пытливый взгляд подруги. Татьяна Дмитриевна с утра была молчалива, очевидно, действовала погода, но она внимательно следила за всем, что происходило за столом, часто поглядывала на мрачного сына. Хозяйка предчувствовала объяснение и мучительно решала, посвящать ли подругу в тайну или как-то увести подальше от возможных подозрений.

После завтрака вернулась коляска доктора. Лизавета Сергеевна попросила Крауза осмотреть ее, нет ли пятен крови: утром было недосуг. Все мысли ее сосредоточены были на раненом, она рассеяно отвечала на вопросы и, наконец, препоручив гостей тетушке, Лизавета Сергеевна поспешила наверх убедиться, что Николенька жив и ему не стало хуже.

Ее встретила Палаша, она задремала и только что проснулась.

— Все ли спокойно?

— Ой, спокойно, даже страшно, как в могиле, — ответила, крестясь, девушка.

— Я вижу, ты спишь? — строго поинтересовалась Лизавета Сергеевна.

— Так они ничего не просют, только стонут, я и прикорнула…

Лизавета Сергеевна подошла к постели, отдернула полог. Мещерский по-прежнему был без памяти, но дышал, кажется, ровнее.

— Поди отдохни, — выслала она горничную, а когда та ушла, опять со слезами припала к безжизненной руке Nikolas, покрывая ее поцелуями. Юноша застонал и что-то прошептал спекшимися губами.

— Что? Что, Николенька? — наклонилась над ним Лизавета Сергеевна. «Пить» — не расслышала, а догадалась она. На столике стоял приготовленный доктором соусник с каким-то отваром, Лизавета Сергеевна, приподняв голову больного, напоила его. Nikolas был беспомощен, как неразумное дитя, это особенно трогало молодую женщину, и она снова плакала.

Стук в дверь, раздавшийся вдруг, был тихим, но для Лизаветы Сергеевны он прозвучал, как удар молота о наковальню. Она вздрогнула, напряглась, лихорадочно соображая, что делать дальше. Ей показалось, что сердце ее остановилось, и кровь застыла. Невероятным усилием воли она задернула полог и подошла к двери, утирая на ходу слезы. За дверью стояла встревоженная Татьяна Дмитриевна.

— Mon ang, с тобой что-то происходит, а ты никак не выкроишь время поговорить со мной. Вот я сама пришла.

— Таня, милая, спускайся в гостиную, я сейчас к тебе приду и все объясню. Я иду следом.

Растерянная Татьяна Дмитриевна не смогла даже ступить на порог: дверь перед нею закрылась. Пожав плечами, она отправилась в гостиную.

В доме было тепло и уютно, хотя за окнами лилась вода, как в день потопа. Лизавета Сергеевна припомнила вдруг ноябрь 24 года, в ту пору они жили в Петербурге, на Фонтанке.

— Помнишь, Таня, наводнение? — спросила она у подруги, ожидавшей ее в кресле у разожженного камина.

— Еще бы! Я чуть не утонула тогда и потом долго болела.

Они припомнили, как бушевала стихия, как Фонтанка превратилась в бурлящую горную реку и неслась к Неве стремительно и бурно. Как плыли по воде лошади, коровы, кареты, даже будки с будочниками. В церквях служили молебны, все магазины были закрыты. Склады все затопило, и потом в Петербурге долго ели затхлый ржаной хлеб, пока не привезли из Москвы свежий. Особенно пострадали чиновники и немцы с Выборгской стороны и Петербургской. Уже на другой день Фонтанка омелела, стала даже ниже обыкновенного, и вся была покрыта досками, собаками и кошками. Государь покойный выезжал со свитой успокаивает людей.

— Больше всего я боялась за детей, — вспоминала Лизавета Сергеевна. — Все еще маленькие, Пете только год, а Владимир Петрович на службе. Помню, залило подвалы, а у нас там припасы, всякая утварь. Наша квартира, по счастью, была во втором этаже.

— Отчего ты вспоминаешь бедствие, что за мысли преследуют тебя? — не поддержала этот порыв Татьяна Дмитриевна. — Ma shere, ты меня пугаешь! Что происходит в доме? Куда уехали Nikolas и этот гусар? Почему я не могу подступиться к Сержиньке: он бегает от меня и моих расспросов? Только не говори, что ничего особенного, я ведь не Волковская! — заранее продемонстрировав обиду, Хвостова поудобнее устроилась в кресле, выжидательно глядя на подругу.

Решительная борьба происходила в этот момент в душе Лизаветы Сергеевны: она прекрасно знала импульсивность натуры подруги и ее исключительную невыдержанность по части секретов. Поэтому открыла только часть происшедшего. Лизавета Сергеевна поведала о предложении Nikolas, о своем впечатлении от водевиля («Mon Deue! Какая глупость — искать намеки!» — не удержалась Татьяна Дмитриевна), о своем отказе Nikolas и подвела все к тому, что выходило: Мещерский и Александров должны были немедленно уехать. Ее спасло негодование подруги по поводу отказа Лизаветы Сергеевны. Со всем недюжинным темпераментом Татьяна Дмитриевна обрушила на нее упреки:

— Я так и думала! Нет, ты несносна, shere amie! Такой роман! Такой замечательный юноша! Знаешь, я начинаю сомневаться в твоей чувствительности. Неужто рассудок, а не сердце руководит твоей жизнью? Да у тебя и нет сердца. Прогнать такого красивого, умного, молодого, исключительного мужчину! Попомни мое слово: ты пожалеешь об этом и еще будешь страдать о нем, мысленно звать, просить прощения. Уж я-то знаю, как это бывает.

Слушая подругу, Лизавета Сергеевна чувствовала, как сжимается ее сердце от беспокойства и тревоги за больного, который лежал в ее спальне, беспомощный, одинокий… Так бывало, когда нянька ее детей отлучалась, и маленький ребенок оставался почему-нибудь без присмотра, и мать чувствовала, как он проснулся и зовет, плачет. Все силы души настраивались на этого младенца, и она обычно спешила к нему и успевала подхватить, если он падал, дать лекарство, если болел, утешить, если начинал плакать…

Точно так сейчас болела ее душа, и все ее существо было там, у постели бедного Nikolas.

— Нет, ты бессердечная, холодная эгоистка, вот ты кто! — продолжала сетовать Татьяна Дмитриевна. — Николенька, очевидно, не на шутку влюблен, если отказался даже от своей тайной страсти. А ведь он был верен ей так долго!

Лизавета Сергеевна припомнила слова Мещерского, сказанные при последнем их свидании наедине: «Моя тайна — это вы». Что же он хотел этим сказать? Впрочем, теперь это стало таким неважным…

— Таня, не ругайся. Мы еще поговорим с тобой обязательно, и ты выскажешься окончательно. Когда ты намерена ехать?