Летящая на пламя - Лаура Кинсейл Страница 28

— О, — изумилась Олимпия, — да это же гамак!

— Гм.

— Вы удобно устроились?

— О, очень удобно! — заверил он ее и услышал, как принцесса устраивается внизу на своей койке. Нечаянно задев его, она раз семь извинилась и наконец затихла. В установившейся тишине слышались только поскрипывание палубы да плеск воды. Шеридан скрестил руки на груди и начал слегка раскачиваться.

Олимпия, лежа на койке внизу, не могла заснуть, она обкусывала ногти, устремив взор вверх, в непроглядную тьму.

— Сэр Шеридан? Он хмыкнул.

— Я ведь так и не пошла назад в таверну, чтобы простится с Фишем.

Он снова хмыкнул, выражая тем самым полное безразличие к ее образу действий.

Олимпия беспокойно заерзала.

— Фиш отдал мне свою гармонику. Вы не будете возражать, если я немного поиграю на ней?

— О Господи!

— Только несколько минут. Я пытаюсь научиться играть. Вы не будете возражать?

Шеридан заворочался в своем гамаке, так что потолочные балки громко заскрипели.

— Валяйте, я заткну уши.

Олимпия привстала на локтях и поднесла инструмент к губам. Тесное пространство каюты наполнилось жалобными звуками, чуть дрожащими в ночной тишине, — нежными и печальными. Так играл Фиш, сидя в дождливый день у костра. Воспроизводя мелодию, Олимпия чувствовала близость своего друга, как будто никогда с ним и не расставалась. Затем она попыталась сыграть любимую песню Фиша и начала пробовать одну ноту за другой, однако у нее ничего не получалось. Она снова и снова старалась подобрать мотив, но все было тщетно. В конце концов у Олимпии что-то начало получаться, но это была скорее пародия на ту песню, которую обычно играл Фиш.

— Дайте мне эту чертову штуковину, — сказал вдруг сэр Шеридан и, опустив руки, пошарил в темноте, задев Олимпию.

Она прижала гармонику к груди.

— Не надо. Я больше не буду играть.

— Дайте мне ее, — повторил он настойчиво. В его голосе слышались железные нотки, которые она уже научилась распознавать. Поэтому, пусть неохотно, она разрешила ему взять гармонику из своих рук.

Шеридан продул инструмент, а затем послышался перелив гаммы. Олимпия замерла, готовая в любую минуту потребовать, чтобы он вернул ей назад подарок Фиша.

Но тут Шеридан заиграл. Тихая сладкая мелодия «Гринсливз» поплыла в воздухе. Шеридан украшал незатейливый мотив трелями и переливами. Это было так необычно для Олимпии, что она затаила дыхание: Фиш не умел извлекать такие ласкающие слух звуки из своего инструмента. Изумленная Олимпия слушала музыку, глядя в темноту. Звуки казались неземными, воздушными, необычными, это был не сам мотив, а его мастерские вариации, звучавшие, словно легкий веселый разговор двух задушевных друзей.

Шеридан закончил играть песню «Гринсливз» и начал выводить другую мелодию, которую Олимпия никогда прежде не слышала. В ней ощущался четкий ритм, так что девушке захотелось отстукивать его такт. Шеридан все играл и играл, одна мелодия сменяла другую.

Здесь были старинные, хорошо знакомые песни, а также необычные композиции, в которых подчас слышался диссонанс, — но вся эта музыка свободно и широко лилась, украшая и согревая холодную зимнюю ночь. Призрачные звуки, казалось, возникали ниоткуда. Олимпия не могла видеть Шеридана, хотя знала, что он здесь, рядом, — герой, спасший адмирала и флагманский корабль; капитан, однажды поцеловавший ее так страстно; человек, исполнявший настоящую музыку, в то время как она сама не смогла сыграть на том же инструменте ничего, кроме незатейливого мотива. И главное, музыка, которую он играл, была его собственной, необычной по ритму и композиции. Ее невозможно было повторить.

Слушая Шеридана, Олимпия пришла к заключению, что волшебство музыки было ей самой недоступно, оно существовало вне ее. Она никогда не смогла бы научиться так играть, как это делал Шеридан, потому что просто не способна была извлекать такие необычные, невесомые звуки из этого маленького музыкального инструмента, сделанного из тростника и металла. Ей не помогли бы годы учебы. Более того, она и не хотела учиться. Она хотела только слушать и слушать. Вечно слушать эту прекрасную музыку.