Испытание счастьем - Катерина Лазарева Страница 25

А пауза всё-таки затягивается.

— Не знала, что ты настолько успешен, — чтобы разрядить обстановку, говорю я. Почему-то не хочется переходить к нужной теме сразу.

Он усмехается, отпив вина. Я недоумённо хмурюсь. Где витают его мысли?

— Это слово, — объясняет Стас, встретив мой вопросительный взгляд. — Его используют люди, измеряющие всё материально. Не ты, конечно, просто напомнило. Они вызывают только жалость и презрение. Синоним успешности — бумажки с цифрами и бетонные коробки поэлитнее. Деньги, понты, узость мышления. Как будто в этом весь смысл.

Хм, это слово — общепринятое в таких ситуациях. Я никогда не задумывалась о его природе.

Почему-то становится неловко.

— Но если ты так думаешь, почему ты тогда … — я осекаюсь: где гарантия, что Стас достиг вершин сам? Может, он просто сын богатеньких родителей. Но, несмотря на эту мысль, после небольшой паузы всё-таки уверенно заканчиваю: — добился всего этого?

— Хотел доказать себе, что смогу и останусь собой.

Странно, Стас сегодня явно настроен отвечать на мои вопросы, и, судя по всему, честно.

— И как, доказал? — не удерживаюсь от насмешки я, намекая, каким расчётливым манипулятором он был со мной.

Как знать, может, это даже его обычный характер по жизни.

Стас не отвечает, снова отпивает вина. Пауза затягивается.

А я вспоминаю всё, что было за этот месяц. И чувствую острое желание поскорее с этим закончить.

— Так ты расскажешь мне, что произошло?

Стас встаёт и подходит к окну. Стоит так некоторое время, глядя вдаль с бокалом вина в руке. Аристократично, ничего не скажешь. Мой друг-художник мог бы написать хорошую картину, тем более что Стас стоит практически неподвижно, словно позируя.

— Отец бросил мою мать, когда она забеременела, — говорит вдруг он ничего не выражающим тоном. — Ей пришлось оставить институт и искать работу. А ещё рожать меня и воспитывать. Не самая простая задача для хрупкой женщины, не отличающейся крепким здоровьем. Помощь её стареющих родителей не была значительной, хотя многое компенсировала.

К чему он об этом? Я не знаю, что и сказать. Конечно, незавидная была участь у его мамы, но разве это имеет отношение к делу?

— Съёмные квартиры, бесконечная арендная плата… Когда мама нашла вакансию прислуги в доме одного уважаемого художника с бесплатным проживанием там, она тут же ухватилась за эту возможность.

Я понимаю наверняка: речь о Руслане Георгиевиче. Нет нужды уточнять. Готовлюсь слушать внимательнее: какой бы ни была причина предыстории, мы приближаемся к главному.

— Мне тогда было четыре. Больно вспоминать, как она старалась во всём услужить этому господину, лишь бы тот был снисходителен к её ребёнку. Скорее всего, он специально предложил бесплатное проживание, чтобы на вакансию клюнули бедные люди. С ними многое можно, — несмотря на сказанное, явно вызывающее в нём мрачные воспоминания, Стас говорит нейтрально. Наверное, ему так проще. — На её усталость было наплевать и ему, и ей. Он относился к ней, как рабыне, личной вещи. Она принимала это как должное. Ведь надо было меня кормить, да и дом был лучшим, где мы когда-либо жили. Когда я взрослел, пытался что-то изменить, даже высказал художнику, но мама извинилась за меня и умоляла больше не вмешиваться. Так и проработала там шесть лет. Я помогал, чем мог, но не думаю, что это сильно облегчало её труды.

Его слова отзываются на сердце искренним сочувствием этой женщине. Тяжело думать, что такой была большая часть её жизни.

Зато как, наверное, она сейчас гордится сыном, когда он поднялся из грязи…Как его мать зажила, наконец, сейчас! Наверное…

Но тут её нет.

Возможно, она живёт в отдельном доме или квартире. Стас ведь может обеспечить это.

И тут мне в голову приходит другая мысль. Конечно, я знала, что художник был со сложным характером. Но чтобы настолько? Относиться к слугам как к вещи?

Самое ужасное, я легко верю в это. Очень даже допускаю, что Руслан Георгиевич мог так себя вести.

Узнать такое о человеке, который был другом и опорой, настоящий удар.

— Мне он представлялся другим, — вздыхаю я.

И понимаю, что отчасти специально перевожу тему на художника. Услышать продолжение про мать Стаса почему-то по-настоящему страшно.

— Ты же была его клиенткой, из порядочной и небедной семьи, конечно, он был вежлив.

Я делаю большой глоток. Не хочу говорить, что потом подружилась с Русланом Георгиевичем.

Нет, я не стыжусь этого даже после того, что узнала о художнике. Со мной он был другим. Возможно, потому что спас, и с того момента чувствовал себя моим покровителем. Неважно, главное, Руслан Георгиевич был способен на светлые чувства.

Никакого снобизма ни при мне, ни со мной. Хотя мне и не приходилось видеть его взаимодействие с кем-то ещё, кроме моей семьи.

Я вздыхаю. Ощущение тревоги не только не отпускает, но становится острее. Не знаю, что дальше скажет Стас, но это точно не улучшит ситуацию.

— Я не думаю, что готова, но мне надо знать, — заставляю себя решиться я. — Что произошло восемнадцать лет назад?

— Пожар был вызван неудачным выбором главной трубы, согревающей дом. Упускать такое в деревянных постройках — роковая ошибка. Но с этим я разобрался позже, тогда меня застало врасплох.

Ещё бы, ему ведь было десять. Странно было бы разобраться сразу.

Я вдруг понимаю, что он ни разу не говорил о себе, как о ребёнке. Да и что за детство у него могло быть? Даже с такой любящей матерью.

— Я мало что помню, — зачем-то говорю. Наверное, просто, чтобы что-то сказать.

— Наш общий знакомый художник — натура увлекающаяся. Рисовать тебя ему было куда интереснее, чем соизволить проверять камин. Вы были в комнате, наиболее далёкой от очага возгорания. Мы с мамой тогда работали в саду. Когда вернулись в дом, было уже поздновато что-то предпринимать. До приезда пожарных она пыталась потушить пожар, но художник не помогал, продолжал рисовать. По умолчанию считал, что она обязана всё уладить и сделает это. Пока здание не начало рушиться. В доме два выхода — основной для хозяина и гостей, чёрный — для прислуги. Основной был намного ближе всем нам. Вы были в главной комнате, где он как раз располагался. Мы с мамой — через одну от неё. Здание разваливалось, и было неплохо завалено возле основного входа. Пока мы пытались бороться с пожаром, художник передвинул весь этот завал так, что загородил нам вход в главную комнату, откуда быстрее было бы добраться до улицы.

Сердце сжимается так, что физически отдаётся болью. Я едва дышу. Кухня плывёт перед глазами.

Сверхъестественными усилиями разума я всё-таки прихожу в себя. Видимо, Стасу тоже понадобилось время — он молчит, всё так же глядя в окно.