Сломанная роза - Джо Беверли Страница 24

Убить выродка, отделаться от него.

Отделаться от единственного живого ребенка Джеанны?..

Галеран прогнал гадкие мысли и сосредоточился на том, что происходило. Кожа Джеанны была столь же бела и так же отливала жемчугом, как и капля молока, и эта белизна резко оттеняла смуглость его собственной кожи, насквозь пропеченной жарким солнцем Палестины. Единственным темным пятном на теле Джеанны был синяк на щеке — след от вчерашнего удара. Галеран дотронулся до синяка кончиками пальцев, и Джеанна взглянула на него — взглянула без упрека, да и не было у нее права упрекать мужа.

Но ему почему-то хотелось, чтобы у нее было это право.

Он все гладил ее груди. Они стали мягкими, так как Джеанна недавно покормила ребенка.

Жадное желание чуть утихло в предчувствии скорого удовлетворения. Мышцы гудели от напряжения, чресла наливались болезненной твердостью, но Галеран знал, что может еще подождать.

По каким-то необъяснимым причинам именно сейчас, когда настал долгожданный миг, ему казалось важным проявить сдержанность и не бросаться на Джеанну, подобно необузданному жеребцу.

Поэтому он лишь осторожно прижался ногами к ее ногам, продолжая покрывать тихими ласками и поцелуями восхитительно нежное тело, все его изгибы и потаенные ложбинки, выступающие под кожей хрупкие косточки ключиц, зарываясь лицом в мягкий шелк волос…

Слезы подступали к его глазам, комом стояли в горле, так знаком был ему запах ее волос, их прикосновение к его щеке; именно об этом он мечтал в разлуке, именно это теперь стало пыткой. Но вот дрожь прошла по телу, и доводы рассудка перестали что-либо значить.

Джеанна тихо лежала рядом с ним и вдруг обвила его руками, привлекая к себе. Она гладила его по спине, по ягодицам, помогала лечь на себя, прижимала его к себе, и наконец, содрогнувшись от небывалого облегчения, он бездумно, бессознательно вернулся к ней, вернулся домой.

После они лежали, не размыкая объятий, и он плакал, и чувствовал, как ему на плечо капают ее слезы.

Они лежали, не двигаясь, молча вбирая друг друга сквозь кожу, заново узнавая запах и вкус друг друга.

— Почему? — прошептал Галеран, взглянув на Джеанну.

Она лишь покачала головой.

— Не здесь, не сейчас, — и скользнула ниже, и припала губами к его чреслам, мучая, лаская, пытая жарким ртом…

Но он все же нашел в себе силы снова привлечь ее к себе, лицом к лицу.

— Ты пытаешься слизать свой грех?

Ее глаза сверкнули гневом — совсем как раньше.

— Боишься, что я его тебе откушу?

Галеран мог бы требовать другого ответа, но в глазах жены прочел, что здесь и сейчас не добьется ни слова даже пыткой, и потому решил взять то, что она готова была дать. Когда губами, языком и гибкими, ловкими пальцами она вновь довела его до вершин безрассудства, он взял ее с бешеной, неукротимой страстью, от которой заходила ходуном кровать и из грудей Джеанны полилось молоко.

Тела сплетались и скользили, залитые молоком, и Галеран рассмеялся. Джеанна оставила тщетные попытки унять молочные реки и тоже засмеялась и прильнула к нему.

Он слизывал с ее тела сладкие белые капли, а она — с его, но молоко лилось все сильнее, и на коже появлялись все новые брызги, и не утихал смех, и заново разгоралась страсть.

Во время последнего яростного порыва раздался громкий треск, кровать дрогнула и завалилась набок, сбросив их на пол. Джеанна вскрикнула, Галеран выругался, и в светлицу ворвался стражник.

На миг он остолбенел, затем ухмыльнулся и вышел. Галеран и Джеанна после минутного замешательства расхохотались и, словно расшалившиеся дети, принялись возиться среди руин кровати, мокрые и липкие от молока.

Наконец они сели отдышаться.

— Как умно придумано — подпилить ножку кровати, — заметил Галеран.

Улыбка, блуждавшая на губах Джеанны, растаяла.

— Галеран, ради всего святого, неужели отныне ты будешь искать тайный умысел в каждом моем движении?

— А почему бы и нет?

Она вскочила на ноги.

— Вспомни, кто я есть! Подумай: ведь я ожидала, что ты высечешь меня и отправишь в монастырь! Зачем бы мне заранее придумывать эту милую сцену!

— Ты всегда умела предвидеть сразу несколько возможных исходов. А я еще могу высечь тебя и отправить в монастырь.

— Уж лучше это, чем вечные подозрения. — Она подошла к кровати, откинула тюфяк, взглянула на обломки и резко обернулась к Галерану. — Смотри, здесь червь!

Он наклонился ближе: действительно, древесина вся источена. Но темное бешенство уже овладело им.

— Ты, оказывается, не такая рачительная хозяйка, как мне казалось. Счастье, что эта кровать не рухнула под тобою и Лоуиком.

Именно эта мысль непрестанно грызла его — то, что совсем недавно на этой самой постели Джеанна предавалась страсти с другим. И млечные утехи уже были у нее — с другим…

Она замерла, стоя вполоборота к нему.

— Мы ни разу не спали на этой кровати.

У Галерана гора упала с плеч, но он лишь спросил:

— Отчего же?

Джеанна отошла в сторону.

— Верно, оттого, что кровать подточена червем. Вздохнув, Галеран поднялся на ноги. Джеанна умела ответить… Он смотрел, как она надевает рубашку, как тонкая ткань облегает влажные округлости, и это было ему столь же приятно, как видеть ее нагой.

— Скоро тебе придется поговорить со мною, Джеанна. Она взглянула на него, и он онемел — такая мука исказила ее лицо. Затем прошептала: «Прости», — и ушла. Другая бы женщина выбежала бегом, но Джеанна вышла, не ускорив шага.

«За что ей просить прощения?» — недоумевал Галеран, разглядывая обломки кровати. Это ложе было точным отражением его жизни: неряшливое, сгнившее, но дышащее воспоминаниями о его любви, счастье, жене.

Джеанна…

Он еще раз осмотрел кровать: древесина источена червем во многих местах. Кровать придется менять. Он не жалел об этом: даже если Джеанна и Лоуик никогда не спали в ней, кровать была частью прошлого.

Пальцы Галерана впились в резную спинку.

Джеанна и Лоуик…

В это мгновение он увидел их вдвоем, не только увидел — но и услышал! Все, что нынче делала с ним Джеанна, она делала и с Лоуиком. Она обнимала его, направляла, нюхала, целовала, сосала, кусала…

Между тем он не замечал, что пытается голыми руками сломать пополам доску от рухнувшей кровати, дубовую доску толщиной в добрых четыре дюйма. Скорее его пальцы сломались бы от усилия…

Больше всего его сейчас ужасала мысль, что однажды та ярость, с которой он ломал доску, обратится против Джеанны. Надобно как-то вызвать ее на откровенный разговор, чтобы все понять и все простить, не то когда-нибудь он своими же руками задушит ее.