Горькая полынь моей памяти - Наталия Романова Страница 24

  – Ну? – вопросом на вопрос ответил Дамир.

  – Ты знаешь, что ей только исполнилось восемнадцать?

  – Уголовный кодекс позволяет, – он усмехнулся, не напоминать же женщине, во сколько лет она попрала закон и нравственные устои.

  – Да мне как-то насрано на закон, я не прокурор. Ты бы о девочке подумал, свалишь через месяц, а ей здесь жить.

  – Я ей мешаю здесь жить?

  – Слушай, она девчонка совсем, а о ней только ленивый не говорит как о подстилке Файзулина-младшего. Думаешь, это нормально? Ты уедешь, кто за неё заступится? Сейчас местные кобели сидят по углам, не успеешь улететь, вылезет шакальё, пойдут проторенной дорожкой.

  – Не пойдут.

  – Самое смешное, что ты сам в это веришь.

  – К тебе не пошли, а тоже… – он не договорил, какими эпитетами мать Юнусовых удостаивала Иванушкину в нежные пятнадцать лет. Незаслуженно охаживала, со всей злостью, на которую была способна, и как вторили ей кумушки – соседки, разнося слухи по округе, как сошедшие с ума сороки.

  – Много ты знаешь, – Натка махнула в раздражении рукой. – Юнусов всегда рядом был, а потом я в город переехала, здесь всем плевать, а Эле ещё жить в Поповке, в медицинском общагу закрыли.

  – Отлично, – Дамир скрипнул зубами, умела Иванушкина пройтись катком по живому. – Я тебя услышал, иди.

  – Пошла, – усмехнулась Натка, недовольно поджав губы, и выпрыгнула из машины, напоследок от души хлопнув дверью.

  Права была Иванушкина, тысячу раз права. Мир вокруг стремительно менялся, несясь, порой казалось, под откос. Устои, нравственность, мораль, ориентиры, даже сексуальная ориентация – всё летело в никуда, переворачивалось с ног на голову, а лицемерие оставалось вековой давности, как и злобливость в односельчанах.

  С чем столкнётся Эля, когда Дамир улетит? С тотальным осуждением? С похотью местных мужиков, посчитавших, что если можно одному, то и всем остальным тоже рады? С плевками в спину от женщин? За Наткой незримой стеной стоял Равиль Юнусов, и как бы ни фыркала при встрече мать, как бы ни судачили кумушки на улице, в глаза Иванушкиной все предпочитали улыбаться. За Дашкой Арслан Файзулин, собственной персоной. К тому же, любому было понятно, что ни Натка, ни Дашка угрозы семьям односельчанок не представляют, их мужчины не потерпят измен, изгонят из рая мгновенно, не забыв стереть с лица земли. А кто защитит Элю? Отец – никудышный пьяница, которого иначе как Гришкой не зовут?..

  Эля одним своим видом могла вызывать ненависть местных кумушек, а учитывая обстоятельства и ссущих вслед кобелей, и подавно. Просить своего отца? Он только плечами пожмёт. Если о чести девочки не заботится её отец, сама девочка – туда ей и дорога. На Голгофу людского осуждения.

Наконец появилась Эля, в лёгкой майке с тонкими бретелями – на этот раз лифчик на ней был, – и в юбке по колено. Комплекты белья накупил ей Дамир, а также платья, сарафаны, кофточки, юбки, колготки, обувь. Кажется, он спустил небольшое состояние на Элю, благо, она не противилась. Принимала подарки с восторгом и благодарностью.

  Науку благодарности она изучила довольно быстро, и пусть не всё получалось у Эли, а что-то Дамир обходил сознательно, решив, что как бы ни хотелось, а девушку нужно пожалеть, благодарила Эля с энтузиазмом, желанием и завидным рвением.

  – Привет, – прохрипел Дамир после затяжного, глубокого, приветственного поцелуя.

  – Скучал? – Эля игриво пробежала ладонью по животу, ныряя рукой под широкий, мужской ремень, убеждаясь в том, что скучал. – И я скучала, – промурлыкала Эля, дунув на прядь волос, упавшую на глаза. Её руки дёрнули пряжку, ладонь тут же огладила член. Дамир вздрогнул и подался вперёд, не отводя взгляда ото рта Эли.

  – Эй, – пришлось одёрнуть шальную девчонку, нырнувшую вниз лицом к паху. – Ты в уме? Люди, - он неопределённо махнул рукой, показывая на несуществующих прохожих. Суббота, восемь утра, даже дворовые коты ещё спали.

  – Никого же нет.

  – Мало ли, – он дёрнул молнию на джинсах, придавливая член. Она заводила его с полуоборота, с одного взгляда. Ей нужно просто появиться в поле зрения, ему достаточно подумать об Эле, и болезненный стояк был гарантирован.

  – Тогда поехали, где народу поменьше.

  – Мы собирались в суши-бар.

  – Вот заодно и поем, – рассмеялась Эля собственной шутке, кинув красноречивый взгляд вниз. Поест она…

  Любому другому в подобной ситуации Дамир сказал бы, что девка использует его, отсасывает со старанием, подмахивает за тряпки, любому, а вот себе он такого сказать не мог. Не про Элю. Она была абсурдной, порой до бесячего глупой, но всегда, абсолютно всегда откровенной, открытой и искренней.

  Она умела любить, по-настоящему, не стесняясь, не кривя душой. Она любила свой Север, страшного пса, прибегающего домой время от времени, любила отца, беспокоилась о нём, обязательно проверяла, поел ли он суп, хотя и готовила не лучшим образом. Любила мечтать. Как поедет в Нью-Йорк. Или будет жить у моря, «настоящего» - южного, в доме с зелёными стенами и плетущимся виноградом вдоль забора, чтобы клубника и яблоки круглый год. И мечтала попробовать лайм, говорят, он кислее лимона. И она любила Дамира, тогда он отдал бы голову на отсечение за это. Он был уверен в этом на все проценты, которые существуют во вселенной. Сто, тысячу, бесконечное множество.

  И он так же любил Элю, любил до боли в сердце, тахикардии, панических атак среди ночи, когда понимал, что уедет, оставит её и горький аромат, настолько родной, что отнять его, как кожу содрать заживо.

  Неужели это и есть любовь? Вот это безумие, граничащее с маниакальностью, не проходящее желание, страсть, поглощающая с каждым днём всё сильнее и сильнее. Животный, почти неконтролируемый страх потери. И нежность, такая нежность, от которой хочется выть, кататься по полу и тонуть в щемящей, болезненной сладости.

  В любое другое время Дамир Файзулин отринул бы подобные чувства. Слишком сильные, на износ, но тогда, в преддверии разлуки, он наслаждался этим гремучим коктейлем, пил его взахлёб, будто знал, как мало ему отмерено любви. Спешил насытиться, наесться до отвала, до отторжения, интоксикации.