Порода. The breed - Анна Михальская Страница 22

Мы вместе поднялись по дубовой лестнице, устланной темно-голубым ковром. По дороге Мэй с улыбкой кивала своим предкам разной степень давности. С портретов на нас взирали мужчины и женщины в темных одеждах: на Мэй одобрительно, на меня — с презрительной жалостью. Так мне показалось. Неприятно выглядеть идиоткой. Особенно перед собой. И даже в непроницаемых глазах давно ушедших политиков и государственных деятелей такой маленькой страны. А уж совсем противно — в серьезных и таинственных глазах их жен. Все они умные. И осмотрительные. Потому и смогли продержаться, преуспеть, сделать свою крохотную страну державой. Britain rules over the seas. Британия правит морями. Ну, пусть теперь не правит. Или правит не морями. Но таких дураков и дур, как я, тут нет. И не было. А если и были когда-то, то вымерли в процессе эволюции.

Поднявшись по лестнице между рядами фамильных портретов, как пройдя сквозь строй, я поднялась наконец на второй этаж. Мэй повернула налево, в свою спальню, я — направо, в комнату, где провела предыдущую ночь. И остановилась как вкопанная.

На стене, замыкающей темный тупик коридора, висела картина. Особые лампы освещали ее сверху и с боков, как самые ценные экспонаты в большом музее. Странно, что я не заметила ее раньше. Под картиной располагалось что-то вроде тумбочки. На ней, в мягком свете отдельного фонаря, стояла пара крошечных узких туфелек. Туфельки были из красного атласа и с бантами.

С портрета на меня смотрела девочка лет двенадцати. В белом платье, серьезная, темноволосая, голубоглазая. Она напоминала Мэй. Или Мэй напоминала ее. У ног девочки, обутых в красно-атласные туфли с бантами, лежала большая белая мохнатая собака. Это была моя собака — точно та, которую я, уезжая, оставила в Москве на попечение Андрея. Я остолбенела. Кличка моей русской овчарки — Званка. Так называлась усадьба, в которой мой любимый Гаврила Державин тщился наладить свою жизнь. Это имя я и дала своей якобы русской собаке. Несчастный написал поэму — «Жизнь Званская», но жить, как в поэме, все равно не смог.

Но как моя собака — это нежное и злобное животное, не умеренное ни в чем — ни в своей преданной любви к хозяину, ни в своей отчаянной ненависти к любому постороннему, как эта собака, предки которой снимали врагов с седел на полном скаку, как эта “исконная” крымская славяно-татарская порода, к созданию которой приложил руку и немецкий барон Фальц-Фейн, как моя Званка могла оказаться здесь, в старинном английском поместье, на картине, у ног девочки в туфлях из красного атласа?

Спрошу у Мэй. Теперь время есть. Есть время! И с этим чудесным чувством я отправилась в свою комнату.

Окно с момента воздушной тревоги так и оставалось полуоткрытым. Беломраморный строптивый жеребенок нежился в лучах скупого английского солнца, хотя дуб распростер над ним свои темные ветви. Дупла отсюда не было видно. Нет, вон, кажется, что-то темнеет на стволе. А может, и нет.

Я не без опаски (а вдруг еще одна сигнализация!) открыла дверки платяного шкафа. На плечиках висела моя парадная форма — белая бабушкина блузка из тонкого льна, с прошвами (Кострома, начало века), юбка умеренной длины из сурового волокна (Литва, середина столетия — бабушка привезла ее из Каунаса), суконный жилет с ручной вышивкой (принадлежность народного костюма, Латвия, тот же период и та же домашняя коллекция). Из сумочки я достала серебряную брошку, чтобы сколоть блузку у ворота. Брошь, похожая на пряжку, была тоже бабушкина.

Ванная комната, выдержанная в оливково-зеленых тонах, таила немало загадок. Душа вовсе не было, смесителей тоже, а случайное нажатие ногой на какую-то кнопку внутри овальной ванны привело к шумному опусканию штор в спальне. Я надавила на кнопку еще раз, и шторы вновь взмыли к потолку. Все шло прекрасно.

Вымытая, одетая, причесанная и совершенно голодная, я танцующим шагом спустилась вниз по лестнице, на этот раз с некоторым вызовом встречая взгляды предков Мэй. Мне показалось, что теперь эти владетельные особы смотрят на меня с любопытством. Двое суток волнений и отсутствия пищи дали себя знать — я почти парила в воздухе, а одежда не только не стесняла, но даже слегка сваливалась.

— Oh, Anna dear, you are… Оh! You are so smart! ^[71] — Мэй была явно удивлена.

Я же чувствовала себя просто отлично.

— Спасибо. Ну, что? Я не опоздала? Уже пора?

— Представляешь, пока мы одевались, позвонила Энн. Она сама — сама! — за нами заедет. She really does us a great favour! Unbelievable! ^[72] Пойдем в большую гостиную, к парадному входу.

И Мэй двинулась вперед по коридору. Носки ее лаковых туфель с пряжками мелькали над паркетом быстро и четко, как у девочки на уроке ритмики. Не поспевая, торопились за ней складки цветастой широкой юбки, собранные у талии черным блестящим поясом.

В гостиной было почти темно. Чуть мерцала позолотой рама картины, занимавшей всю стену напротив главного входа. В полумраке угадывались на холсте смутные контуры животных. Одно из них, громадное, размером со статую на брегах Невы, — чистокровная гнедая кобыла. Три другие грации, лишь немного уступавшие лошади ростом, изогнули небрежно шеи, устремив на меня жалостливо-отстраненные взгляды. Так смотрят мадонны с полотен маньеристов и политические комментаторы с экрана телевизора. В двух из этих борзых — полово-пегих — я узнала чемпионок Водку и Опру, черная же была мне незнакома. Беглый комментарий Мэй подтвердил мою догадку и снабдил недостающими сведениями: лошадь на картине — вообще почти и не лошадь, а легенда конюшен Стрэдхолл Мэнор, черная собака — предшественница чемпионок. Не знаменита, но более всех любима.

Следом за юбками Мэй я пронеслась мимо обеденного стола длиною в милю.

Едва мы успели открыть дверь гостиной, выходящую прямо на подъездную аллею, и отогнать подальше навязчивого павлина, как по серому гравию зашелестели шины роллс-ройса. Машины мне не интересны, но две марки я знаю — роллс-ройсы по фильмам, а мерседесы, эти самые обычные лошадки новых московских конюшен, — по опыту.

Из автомобиля появился высокий молодой мужчина и сильной рукой распахнул перед нами дверцу. Мэй с радостными кликами двинулась вперед. Я старалась держаться позади. На переднем сиденье я заметила Энн.

Старая леди живо обернулась к нам. Никаких признаков остеохондроза, — автоматически отметила я.

Энн улыбнулась. Щеки ее розовели под пыльцой пудры, все в тонкой сети еле заметных пергаментных складок, как крылья пожилой бабочки. Сверкающие завитки голубоватых волос выбивались из-под белой панамки. Такую носила моя бабушка и малолетние жертвы советской педагогики, сосланные родителями в летние лагеря.

— Привет, малышки, — обратилась к нам Энн. — You are very, very welcome. ^[73] Садитесь. Поехали в Ферлоу. Какое чудесное утро! Ричард, пожалуй, стоит приоткрыть окно, никто не против? Мэй, дорогая, я всегда так рада тебя видеть (тут Мэй расцвела в улыбке), а особенно сегодня (улыбка Мэй прекратила свое развитие и угасла). Надеюсь, собачки здоровы. Анна, познакомься с моим младшим — это Ричард. Он много о тебе слышал. Я столько рассказывала ему о нашем путешествии в Россию! Так. Мэй и ты, Ричард, дорогой, вы ведь давно знакомы. Но в последние годы так редко виделись, что, наверное, можете друг друга и не узнать. Ричард служит в авиации. Все время где-то в районе Персидского залива. Правда, милый? Ну, поехали.