Виолончелистка - Михаэль Крюгер Страница 22

И все же я жаждал предпринять еще одну попытку. Было начало одиннадцатого, стало быть, если аплодисменты не затянутся до неприличия, через час Мария появится. А до тех пор мне предстояло протопить наше временное жилище и приготовить поесть, создав, таким образом, все условия для того, что ныне воспринималось мною как тяжкое бремя, как нечто недопустимое, как проявление моральной беспечности. Мысль об издержках, связанных с наймом этого воскресного жилища, вызывала досаду, и еще большую досаду вызывало то, что я наговорил Марии в попытке убедить ее провести нынешние выходные вместе.

В своих посулах и заверениях я зашел так далеко, что мне уже и самому казалось, что поведение мое будет расценено ею Не иначе как клоунада, минутное лицедейство пришельца с «Золотого Запада», прекрасно понимающего, что уже неделю спустя он благополучно удерет. С другой стороны, я пришел к мысли, что было бы куда желаннее, если бы Марии удалось уговорить меня позаботиться до весны о новой визе, с тем чтобы, выждав время и спокойно все обдумав, предстать перед ней в образе решительного и трезвомыслящего человека, имеющего четкий план действий и реальную жизненную концепцию. Вместо этого она привела в движение все, что можно, дабы заполучить для нас на выходные эту квартиру, наше любовное гнездышко, как она, к моему вящему ужасу, окрестила ее, будто я не предпринял все возможное для того, чтобы мои экзальтированные домогательства выглядели бы преднамеренно фальшивыми и послужили бы для нее предостережением — мол, ты что, ослепла, не видишь, с кем связалась?

Впрочем, как часто случалось в моей жизни, вся моя клоунада, раскусить которую особого труда не составляло, была использована как предлог посвятить себя человеку, который строит из себя дурачка, а по сути своей серьезный человек и серьезный музыкант — естественно, ранимый музыкант, — нацепляющий на себя карнавальное барахло, исключительно чтобы не пасть жертвой равнодушного к современной музыке общества. Что же касается меня, я прекрасно сознавал, что без гипертрофированной, приступообразной велеречивости мне ни за что бы не обратить на себя внимание Марии и что ей, не будь этого маскарада и лицедейства, ни за что бы не пришло в голову усмотреть во мне того, с кем можно ввязаться, скажем так, в авантюру. Сейчас я даже слегка презирал ее за неумение отличить зерна от плевел, за то, что она поддалась обаянию этой маски, но, не успев начать презирать ее, тут же возненавидел себя за то, что столь банально трактую эту женщину. Ведь она в миллион раз умнее меня, думал я, вперив взор в мутные водовороты и мелкую зыбь Дуная, стало быть, она не могла не видеть загодя все докучливые обстоятельства, которые свалятся на меня в преддверии нынешних выходных; значит, она предпримет все, чтобы упомянутые обстоятельства на этих самых выходных никак не отразились.

И пока я размышлял над тем, какой предлог избрать для четвертой по счету вылазки по отысканию злополучного дома, ко мне привязалась собачка, изъедаемый паршой экземпляр с оттопыренными ушами, казавшимися привинченными к голове. Пес не мог не обратить внимания на авоську со съестными припасами, заготовленными мною для предстоящего ужина, одним глазом взирая на рыбу, овощи, а также на припасенную для завтрака колбасу, другим — как мне подумалось — он оценивал мучившие меня проблемы, так что неясное дружелюбие, мелькнувшее в глазу под номером два, явно предназначалось отчаявшемуся буке, то есть мне. Поскольку мы очутились напротив дома Лукача, я дал псу имя Дьёрдь, против которого он явно не возражал, ибо принялся прясть своими нелепыми ушами.

Пока я по кусочку скармливал ему колбасу, пес, усевшись на задние лапы, рассказал мне свою жуткую историю, она, несмотря на явные преувеличения и необъективность, на которые способна изнуренная бродяжничеством дворняга, все же пришлась мне по душе, и мне не оставалось иного выхода, как бросить ему в пасть последний кусочек колбасы.

— Дьёрдь, ты явно преувеличиваешь, — сказал ему я, когда пес стал заверять меня, что знает в этой респектабельной округе всех и вся, до самого распоследнего кошака, — все венгерские собаки склонны к преувеличениям, если речь заходит о колбаске, однако твои переходят все разумные границы. Но если уж ты такой умный, как склонен утверждать, тогда возьми да покажи мне дом, где располагается квартира писателя и преданного коммуниста Пала Фридриха.

Дьёрдь поднялся, потянулся, повел носом и отправился в путь-дорогу мимо погруженных в спячку домов, уже знакомых мне, словно я вырос на этой мрачной улице, затем свернул налево, еще раз налево, пока мы не оказались именно на той улочке, на поиски которой я убил столько времени, остановившись перед дверью с номером 16, то есть там, где проживал ныне убывший на съезд литераторов в Москву писатель Пал Фридрих, который, будучи заслуженным деятелем искусств своей державы, на радость представителям рабочего класса насобачился преображать сопутствующие творчеству муки в излучавшие оптимизм строфы. Мария вручила мне изданный в ГДР сборник его эссе с посвящением автора, которое последний размахал аж на всю страницу, снабдив его криво начертанным сердечком, красовавшимся подле фамилии. Вчера вечером я пролистал книжку, однако пресловутое сердечко так занимало меня, что уже не хватило сил вникнуть в тонкости дифференциаций между городской и сельской субкультурами в творчестве Шандора Петефи. Наутро я обнаружил книгу возле своей подушки — она так и осталась нечитаной, ядовитая зелень переплета предостерегла меня от дальнейших попыток раскрыть ее.

— Спасибо тебе, Дьёрдь, — поблагодарил я пса, после чего плотно прикрыл и запер дверь в соответствии с предписаниями Марии, которая, судя по всему, неплохо разбиралась в местной специфике, и, словно непрошеный визитер, стал неторопливо подниматься по лестнице до третьего этажа, где в тусклом свете нескольких лампочек отыскал квартиру 32, в которой мне предстояло пережить приобретавшие в моем воображении все более зримые формы ужасы предстоящих выходных.

Дом дышал, это явственно ощущалось. Перегнувшись через перила и склонив набок голову, я стал вслушиваться, пытаясь вглядеться в темень уходящей вниз шахты, будто в желании удостовериться, что никто за мной не следит. В глубине подъезда раздался чей-то смех, затем послышалась музыка, секунду спустя чей-то голос стал призывать кого-то по имени, громко и отчаянно, как пытаешься во сне дозваться до человека, уже ушедшего. Как выйти из этого положения, я не знал и не понимал. И поскольку ничего другого не оставалось, вставил ключ в замок и как можно медленнее повернул его. С одной стороны, я представлялся себе законченным подонком, с другой — коварным взломщиком, пробравшимся сюда с Запада и намеревавшимся проникнуть в средоточие восточноевропейского искусства, с третьей — кем-то еще, о ком у меня имелось лишь смутное представление; мой внутренний голос предостерегал меня: ты угодишь в ловушку.

Тупоумие, с которым я совершал упомянутый взлом, было настолько очевидным, что, коль дело дойдет до обвинения, для меня, чего доброго, отыщется куча смягчающих обстоятельств. Впрочем, какие там обвинения, пристрелят на месте, да и дело с концом. Во всяком случае, я в компании ободранного пса попал совершенно не туда, куда следовало, в совершенно неподходящее место, однако, несмотря на неизбавимые тяготы, мне в голову не приходило ни одной мысли, которую я с легким сердцем мог бы привести своему гипотетическому обвинителю. Неприятно звучно колотилось сердце, в голове шумела кровь, меня колотило так, что того и гляди плоть оторвется от костей. Даже дисциплинированный Дьёрдь и тот оказался подвластен этому отнюдь не комфортному состоянию и, вдруг улегшись, будто скатанный в рулон ковер, прижался к дверям и стал жадно принюхиваться к щели, словно за ней располагался некий изобилующий мясом рай. Неожиданно меня стал разбирать смех — видимо, мои истерзанные нервы нуждались в расслаблении. На мгновение я взглянул на себя глазами сотрудника тайной полиции: угодливо прильнувший к чужой замочной скважине композитор из Берлина, трясущийся всем телом, весь в поту, готовый вот-вот хлопнуться в обморок, да еще в сопровождении жадно скулящей местной дворняги.