Чужие страсти - Эйлин Гудж Страница 21

Эта фабрика, думала Консепсьон, является для их общины большой удачей сразу по нескольким причинам. Она обеспечивала их необходимой работой, что в некоторых случаях влияло на то, будете ли вы голодать или все же сможете поставить на стол какую-то еду. Иногда, конечно, она видела в этом скорее проклятие, чем благословение, которое загнало всех их, словно рабочий скот, в ярмо, приносившее практически всю прибыль владевшим фабрикой американцам, а им оставлявшее только крохи. Когда показалось длинное здание из шлакоблоков с рифленой крышей, сверкавшей в розовых лучах восходящего солнца, похожего на раскаленную сковородку, она почувствовала, что невольно замедляет шаг, а ее поклажа по мере приближения к фабрике становится все тяжелее.

Она молила Бога, чтобы сегодняшний день принес передышку и они хоть чуть-чуть отдохнули от постоянных понуканий их jefe ^[28]. В последний месяц, несмотря на то что производство было практически остановлено на несколько замечательных недель из-за поломки какого-то важного оборудования, босс, сеньор Перес, вместе с начальником их цеха вцепились в рабочих, как блохи в собаку. Перерывов теперь не было вообще, только дважды в день рабочим разрешалось сходить в туалет. Пауза на обед была сокращена до пятнадцати минут. Болезнь больше не рассматривалась как уважительная причина для невыхода на работу. Когда на прошлой неделе Анна Сауседо пожаловалась на боли в руках и груди, ей просто сказали, чтобы она шла домой и больше не возвращалась.

Но если люди и роптали, обсуждая между собой непосильные условия, вслух жаловаться никто не решался. Все слишком боялись потерять свое место. Работа, конечно, была тяжелой, но все-таки это была работа, да и жалованье здесь платили весьма приличное по сравнению с теми грошами, которые можно было заработать где-нибудь в другом месте. И если богатая американка, которая наняла их всех, пока еще не показывалась на фабрике, ее щедрость была хорошо известна. Сеньор Перес напоминал им об этом каждый день. Он никогда не упускал случая похвастать производительностью их современного оборудования и «неслыханными зарплатами», которые, по его утверждению, были абсурдно высокими в сравнении с другими мануфактурными предприятиями. Но при этом он продолжал запугивать рабочих и безжалостно штрафовал любого, кто опрометчиво пытался устроить себе перекур или без спросу отлучался в туалет.

Они подошли к фабрике как раз тогда, когда прозвучал оглушительный гудок, извещавший о начале смены. Пока люди штамповали в своих карточках отметку о прибытии на работу, к Милагрос бочком подошла Ида Моралес, полная пожилая женщина, считавшая своим долгом знать все про всех и каждого.

— Что, еще не забеременела? Нужно сказать твоему муженьку, чтобы он лучше старался и сделал тебе ребенка, а не гнался за большими деньгами, — поддела она Милагрос, похлопав ее ладонью по плоскому животу.

— Я сама обязательно передам ему, когда увижу. Теперь уже скоро, — ответила Милагрос, беззаботно мотнув головой.

По румянцу, появившемуся на щеках дочери, Консепсьон поняла, что слова старой сплетницы задели ее за живое. Никто так не хотел иметь ребенка, как Милагрос. Это было еще одно желание, от которого ей пока приходилось отказываться.

— И чем скорее, тем лучше. Если муж не присматривает за женой, то недалеко и до беды. Посмотрите, например, что случилось с бедной Марией Салазар.

Ида выразительно прищелкнула языком, сокрушаясь о судьбе несчастной Марии, которая загуляла с другим мужчиной, пока ее муж был на Севере в поисках работы. Ко времени его возвращения она забеременела от другого мужчины. Кое-кто считал, что ей даже повезло, что ребенок этот умер при родах.

Консепсьон, внезапно заторопившись на свое место, быстро проскочила мимо Иды. Разговоры о потере детей всегда казались ей плохой приметой, и она на всякий случай украдкой перекрестилась.

Согнувшись над швейной машиной, она быстро вошла в рабочий ритм. Если у этой работы и были свои преимущества, то они заключались в ее неизменности: час за часом один и тот же шов, одной и той же длины — беспрерывный цикл, позволявший ей думать о чем угодно. Даже к шуму сотен швейных машин, одновременно стрекотавших своими оглушительными очередями, со временем можно было привыкнуть. Она также перестала замечать духоту, кружившуюся в воздухе пыль и прилипавшие к ней обрывки ниток. Консепсьон, погрузившись в мысли, думала о том, что будет вытаскивать эти нитки из волос и снимать их с одежды, даже когда станет старой и выйдет на пенсию. Наконец прозвучавший в полдень свисток заставил ее встрепенуться.

Консепсьон и Милагрос ели на улице вместе с остальными; скрестив ноги, они сидели на траве и с наслаждением уплетали sopa ^[29] и pollo tingo ^[30], которые принесли из дому. Затем с удовольствием запили еду водой. Свежий воздух, несмотря на палящее полуденное солнце, казался Консепсьон прохладным горным ветерком по сравнению с душной атмосферой цеха. Не успела она опомниться, как пришло время возвращаться на рабочее место. Тяжело вздохнув, женщина поднялась на ноги и стряхнула с колен крошки.

Прошло уже шесть часов из ее десятичасовой смены, когда она вдруг почувствовала слабый запах дыма. Сначала она не придала этому значения. Наверное, это просто Канделарья Эсперанса украдкой закурила. Ей уже дважды делали выговор за одно и то же. Но запах быстро усиливался, стал едким, и когда Консепсьон подняла глаза от шитья, она увидела, что в воздухе плавает дым. Консепсьон бросила ткань, которую сшивала, и в тревоге вскочила на ноги.

В тот же миг она услышала чей-то отчаянный крик:

— Пожар!

На фабрике началась всеобщая неразбериха. Люди в панике кричали и отчаянно старались протолкаться к ближайшему выходу. Консепсьон всматривалась в густеющий дым, пытаясь разглядеть Милагрос, но видела только массу сплетенных человеческих рук. Спотыкаясь и кашляя от заполнившего легкие дыма, она двинулась в сторону рабочего места Милагрос. Она выкрикивала имя дочери, пока не охрипла.

Сквозь неистовые вопли толпы Консепсьон слышала стук кулаков, тщетно тарабанивших в двери выхода. Сразу после расширения их производства jefe приказал запирать их на цепь в рабочее время, чтобы разные лентяи не могли выскользнуть на улицу на несанкционированный перерыв. Во время этого хаоса никто и не подумал открыть их.

Консепсьон, парализованная паникой, думала о самом худшем. Они все погибнут здесь, запертые в этой ловушке, словно крысы! Но та ее часть, которая до последнего момента отказывалась сдаваться и которая помогла ей во время пережитых трагедий — смерть обоих родителей, мертворожденные дети, выношенные ею до Милагрос, предательство мужа и Анхеля, — помогла ей взять себя в руки и велела сохранять спокойствие. Консепсьон поняла, что, поддавшись панике, она действительно может погибнуть и тогда уж никак не сумеет помочь дочери.