Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен Страница 21

– Держись, чемпионка. – Никола чмокнул меня, и я взялась за ручку двери. – Жен?

– Что?

– Не делай резких движений, ладно? Она не… она не вполне соответствует сложившемуся образу психотерапевта.

Я провела небольшое мысленное изыскание, пытаясь найти в своей голове образы психотерапевтов. Если не считать сексапильного доктора, сыгранного Габриэлем Бирном в «Лечении», я видела только слегка зажатых дам лет пятидесяти в строгих костюмах и очках на кончике носа.

– Вряд ли я ожидаю многого, – сказала я.

– В любом случае. Только не делай резких движений. Увидимся через час?

– Если я еще буду той же…

Я улыбнулась ему вымученной и, хотелось бы думать, мужественной улыбкой и вошла.

Я села на маленький стульчик с прямой спинкой в бездушной приемной. Часы на стене, коробка носовых платков и традиционная стопка старых журналов «Лулу». «Это что за психотерапевт такой, который держит в своей приемной «Лулу»?» – задумалась я и тут услышала женский голос, произнесший мое имя:

– Женевьева Криганн?

– Крейган, – поправила я, подняв голову. – Ничего страшного, все…

Я осеклась, увидев Жюли Вейе. Она как две капли воды походила на Жюли Куйяр ^[33]. Или на участницу «Двойной оккупации», если бы в реалити-шоу допускали женщин за тридцать пять. Или за сорок. Сколько ей лет? Трудно сказать. Она была безупречно накрашена, а длинные черные волосы обрамляли лицо, до того гладкое, что это выглядело подозрительно.

– Извини, – сказала она, сразу переходя на «ты». – Как это произносится?

– Это… вы сказали почти правильно. Крейган.

– Английская?

– Ирландская.

– О! Говорят, в Ирландии очень красиво! Ты оттуда?

– Мой дед…

Она вытаращила свои большие прекрасные глаза, карие с золотым отливом:

– Твой дед…

Что же, мы так и будем обмениваться банальностями в ее приемной? Может быть, еще полистаем «Лулу» за сентябрь 2009 года? Какая-то часть меня от души этого желала…

– Извини, – повторила она. – Я Жюли, – и протянула мне руку с пятью белыми квадратными кончиками накладных ногтей.

– Женевьева, – ответила я, спрашивая себя, заметно ли мое изумление и не обидит ли оно ее.

– Проходи, садись. – Жюли пригласила меня в маленький кабинетик, окутав широкой улыбкой, такой лучезарной, что нельзя было не улыбнуться в ответ. – Ничего, если мы будем на «ты»?

Могла ли я ответить что-то, кроме «да»? Вряд ли. Я устроилась в широком удобном кресле, она села напротив. У нее были огромные груди, явно фальшивые, что подчеркивала очень тонкая талия. Мне так не терпелось обсудить с Никола внешний вид Жюли Вейе, что я почти забыла стесняться.

– Ну-с, – сказала Жюли, протягивая мне картонную папочку с отпечатанным листком. – Заполни-ка это, тут основная информация, твои координаты и прочее, и мы начнем…

Может быть, еще есть время сбежать? В комнате было только одно большое окно, и выходило оно, кажется, в маленький дворик.

– Вы… ты живешь здесь? – спросила я.

– Нет. Я живу на Рив-Сюд. Здесь только кабинет.

Мне хотелось задать ей еще вопросы, о ее доме, о розовом свитере, который был на ней, о дизайне этого миленького кабинета… мне хотелось просто поговорить. О чем угодно, только не о себе.

– Так. Объясни, что тебя ко мне привело, – сказала Жюли, когда я подала ей должным образом заполненный листок.

– Я…

С чего же начать? Я целыми днями бормочу в подушку в доме моих друзей? Меня больше не могут выносить даже мои коты? Человек, которого я люблю, ушел от меня?

– Мой любимый меня бросил, – сказала я.

Жюли скорбно поджала губы. Она так и лучилась сопереживанием. Но молчала. Стало быть, говорить должна я? Подсознательно я желала, чтобы Жюли Вейе, с ее внешностью бывшей богемы, сделала всю работу за меня. Чтобы она начала говорить в ту минуту, когда я села перед ней, и объяснила бы за шестьдесят минут по хронометражу, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Но этого явно – что логично – произойти не могло.

– Мой любимый меня бросил, – повторила я, – и это дало выход всему… всему дерьму, что у меня внутри.

Вау, подумала я. Бра-во, чем-пи-он-ка. Но Жюли снова широко улыбнулась мне:

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы убрать это дерьмо.

Она смотрела на меня – доброжелательнее некуда. Она поняла, что я хочу сказать! Она чудесная! Она будет моей новой лучшей подругой! Мне захотелось встать и крепко-крепко обнять ее.

Первые сорок пять минут пролетели с ошеломившей меня быстротой. Жюли задавала мне вопросы, а я отвечала так честно, как только могла. Но могла я, как стало мне ясно, немного. Я лгала Жюли Вейе самым бесстыдным образом. Хуже того: я приукрашивала действительность, казавшуюся мне малопривлекательной. Будь я хотя бы откровенной лгуньей, эксцентричной и чуточку сумасшедшей, в моих отклонениях от истины была бы какая-то прелесть. Но нет. Я просто рассказывала Жюли Вейе мою жизнь – опуская те ее стороны, которыми меньше всего гордилась. Я гримировала свою личность, как Жюли гримировала свое лицо: слишком ярко, слишком старательно и с явной целью скрыть все несовершенства. Короче говоря, пресловутая дверь, из-за которой хлынуло дерьмо, оставалась наглухо закрытой.

Я была неспособна сказать Жюли и ее сопереживанию, которого, я уверена, хватило бы на весь мир, что я не без греха. Что я сомневаюсь в себе. Что мне, одним словом, тошно. Я не хотела жаловаться и главное – не хотела, ни в коем случае не хотела! – допустить мысль, что я не создана для счастья. Я все это понимала, обращаясь к лицу Жюли и делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть на ее груди, упорно бросавшие вызов закону тяготения в метре от меня. Я могла бы ей сказать, что похищала детей, что планировала убийство новой пассии моего бывшего (что было недалеко от истины), или выложить ей самые интимные подробности моей сексуальной жизни, но я предпочла бы удалить зуб без наркоза, чем признаться Жюли, что порой я катастрофически не умею быть счастливой.

– Значит, ты сказала бы, что была счастлива в жизни? – спросила Жюли примерно через полчаса после того, как я села.

– Совершенно. Ну… дело не в том, что мой любимый меня бросил, но… жизнь меня всегда очень баловала, это я понимаю.

– Можно быть избалованной жизнью и при этом не быть счастливой.

Да, если ты последний неудачник и постоянно жалуешься, подумала я.

– Что такое для тебя счастье?

Я чуть не ответила: «Покой». Но сдержалась. Радующиеся жизни покоя не хотят.