Служанка и виконт - Пэм Розенталь Страница 20

Или, может быть, смысл скрывался в прологе, предварявшем каждую сценку. Он не переставал подчеркивать, что каждая женщина, соблазненная им, была необыкновенной красавицей, находившейся в счастливом браке, или известной куртизанкой, — «что, как вы понимаете, означает одно и то же» — женщину высокого положения в обществе: «Выше моего, если это было возможно. Я горжусь тем, что никогда не соблазнял женщин, чье происхождение было ниже моего».

Он повторял эти слова, словно они представляли собой принцип истинного эгалитаризма (Эгалитаризм (от французского слова «ревность») — концепция всеобщей уравнительности как принципа организации общественной жизни. Приверженцы эгалитаризма — Ж. Ж. Руссо, якобинцы.). Эгалитаризм — вульгарное извращение принципа социального равенства. И она думала, что в какой-то степени так и было. Но все равно эти слова ранили ее.

«Да! Да! — хотелось ей закричать. — Да, я понимаю, месье! Вам не надо это повторять. Ибо вы объяснили четко и ясно, что никогда не опуститесь до того, чтобы дотронуться до такой, как я. Или если бы сделали это, а вы сделали, как вы знаете, даже если забыли, что дотрагивались до меня, — это было только ради моей защиты. Ваши объятия, ваши поцелуи были лишь театральным представлением. И никакой страсти с вашей стороны, а всего лишь великодушие; милость, которую любой либеральный аристократ может оказать простому человеку. Не что другое, как минутное благородство, „положение обязывает“. Всего лишь милость».

Мари-Лор начинала думать, что эти ночные посещения не стоят тех страданий, которые причиняют ей. Она могла бы рискнуть отделаться от герцога или графа Юбера (да и они наверняка уже забыли о своих похотливых намерениях). Но как раз тогда, когда девушка решила, что больше не вынесет этого, Жозеф оборвал свои эротические истории так же неожиданно, как и начал.

— Я был ужасно груб, — сказал он однажды ночью, — новостью завладел разговором, не оставляя вам возможности сказать о себе. И кроме того, я устал слушать самого себя.

Она не могла рассказать ничего интересного. Ее жизнь? Но он уже видел убожество и однообразие жизни там, в Монпелье. Дни, проводимые в книжной лавке, обеды с Жилем и папа. И с мамой, конечно, когда она была жива.

— Вы видели своих родителей каждый день?

— Но как могло быть иначе, не правда ли? Вы знаете, какой маленький у нас дом… был. В нем едва хватало места для книг, не говоря уже о людях. Мы, дети, вечно путались под ногами, мешая родителям. И еще хуже, иногда… — Она невольно улыбнулась. — О Боже, я чуть не забыла. Понимаете, был такой период, когда Жиль и Огюстен увлекались научными экспериментами. И они проделывали их в нашей кухне. Кухарка Риго выгнала их со своей территории, но папа считал, что следует поощрять любознательность и умственное развитие детей, а мама доверяла мудрости отца, скрываемой под внешней эксцентричностью…

Мари-Лор рассмеялась, рассмеялся и он. Вечер пролетел быстро, обоим было приятно. «Какой он прекрасный слушатель», — думала потом девушка. Его кивки и неожиданные улыбки вдохновляли ее на превращение глупых домашних неприятностей, таких как дурные запахи и лопнувшие горшки, в непритязательную комедию.

Она отыскивала в памяти истории, которые могла бы ему рассказать. Казалось, Жозеф с удовольствием слушал их, а ей доставляло удовольствие вспоминать маму и папа. И если в его замечании «вы видели своих родителей» мелькнула легкая зависть, он старался больше не показывать ее.

Однажды она даже поделилась с виконтом своими планами на будущее. Он ничего не сказал, но и не высмеял ее.

— Думаю, вы сможете достигнуть этого. Знаете, Мари-Лор, вы производите впечатление, — был его ответ.

Теперь им было хорошо вместе, так хорошо, что к концу августа они иногда проводили вечера, просто читая книги, стоявшие на полках его комнаты. Каждый со своей свечой, каждый замкнувшийся в своем собственном мире воображения, — отдалившиеся друг от друга и в то же время связанные непринужденной близостью.

Очень часто один из них нарушал молчание замечаниями о прочитанном и даже чтением вслух. Иногда они спорили, но чаще их мнения совпадали, ибо они оба предпочитали ум сентиментальности и любили строгий, а не витиеватый стиль.

— Вам это понравится, — говорил он или она. Иногда они смеялись над этой поразительной способностью узнавать, что может понравиться другому. Это казалось почти общим инстинктом, чудесным совпадением вкусов и чувств.

И все же ей не удавалось выведать у Жозефа истории, которые он скрывал. Он по-прежнему оставался для Мари-Лор незнакомцем. Ее так же, как тогда в Монпелье, смущали перемены его настроения, и она, как и в первые посещения его комнаты, не знала истинных чувств этого мужчины. Пугающе привлекательный незнакомец. Он был еще привлекательнее в эти тихие дружеские вечера, посвященные чтению, когда неожиданная вспышка горящей свечи освещала его лицо, вызывая дрожь в ее теле и заставляя сжимать бедра.

Она пыталась подчинить сознанию свое непослушное тело. Но попытка сразу же оказалась бесплодной.

Эти ночные встречи не могут продолжаться вечно. Герцог скоро умрет; никто в данное время не знал, насколько серьезна его болезнь. А сплетники в буфетной сходились на том, что семья как можно скорее женит Жозефа, тем более что несколько интересных предложений уже были получены из Парижа.

Она старалась не слушать этих разговоров, но условия брачных контрактов — сказочные подарки и королевское ежегодное содержание — тем не менее с неприятным упорством не выходили у нее из головы.

А теперь, когда она приходила к нему, в спальне появлялась чья-то тень. Неужели здесь будет неизбежным присутствие его будущей жены? «Скорее всего, — думала она, — это просто темный знак его неминуемого отъезда».

Наблюдая, как Жозеф переворачивает страницу или улыбается, Мари-Лор внезапно почувствовала, как у нее закружилась голова, пространство вдруг стало менять свою форму и размеры, короткое расстояние между креслом и окном расширилось, образуя ужасную непреодолимую пропасть. Несколько футов теплого воздуха, разделявшие их, могли бы вместить целый океан. Она подумала, что любое расстояние слишком огромно, когда оно отделяет друг от друга два живых тела, которые нельзя разделять.

Тела, которые должны прикасаться друг к другу так, как это возможно только для тел.

Она не совсем понимала, что подразумевает под этой мыслью. Конечно, у нее были кое-какие идеи: ночные фантазии, часто появлявшиеся у нее, от которых возникало немало вопросов о том, как все это происходит. Но как глупо, говорила она себе, даже думать об этом. Ни к чему не приведут ее заманчивые фантазии. Ни к чему, кроме минутного сладостного возбуждения, за которым последуют печаль, одиночество и — она покраснела — очень неприятное томление тела.

Хуже всего, думал Жозеф, в этих последних неделях воздержания, а такого долгого он не мог и вспомнить, что все убеждены в обратном. Его отец испытывал завистливое удовольствие, говоря, что «наконец в этом доме чьи-то желания удовлетворяются», и затем принимался рассказывать очередную, щедро разукрашенную подробностями историю своих собственных давних побед. И как раз накануне Юбер, читавший письмо от брачного маклера, поднял голову и засмеялся: