Три метра над небом. Я хочу тебя - Федерико Моччиа Страница 20

Без одной минуты десять. Над кнопкой звонка — моя фамилия. Но это дом моего отца. Фамилия написана ручкой, небрежно, без всякой фантазии, без чувств. В Америке так бы не написали. Но это неважно. Мы в Риме, на маленькой площади у корсо Триесте, недалеко от магазина, где продается контрафактная одежда. Она громоздится на витрине с ценниками в 29,90 евро. Как будто эти олухи не понимают, что за тридцать евро можно купить только отстой. Коммерсантские душонки, хитрые, на лице — вечная улыбочка. Звоню в домофон.

— Кто там?

— Привет, папа, это я.

— Ты пунктуален. Америка тебя изменила, — он смеется.

Мне хочется развернуться и уйти, но я этого не делаю.

— На каком ты этаже?

— На третьем.

На третьем. Вхожу в подъезд и закрываю за собой дверь. Странно, мне никогда не нравился третий этаж. Он находится на полпути между аттиком и садом, там мрачно и неуютно. Одолеваю два пролета. Здесь стоило бы поставить лифт. Половину прошел. Никакой пользы для того, кто хочет заниматься спортом, и крайне неудобно для тех, кто не хочет. Папа стоит у раскрытой двери и ждет меня.

— Привет.

Он взволнован и крепко меня обнимает. Долго держит в объятиях. Слишком долго. У меня поднимается комок в горлу, но я держусь. Думать об этом не хочу. Он слегка хлопает меня по плечу:

— Ну, как дела?

— Прекрасно. А ты, как ты?

— Хорошо. Как тебе нравится этот дом? Я переехал сюда уже полгода назад и мне здесь нравится. Я все оборудовал здесь сам.

Я хотел было сказать: «Это заметно», но удержался. Мне-то что за дело?

— Тут удобно — квартира небольшая, около восьмидесяти метров, но мне в самый раз, я ведь почти всегда один.

Смотрит на меня. Он надеется, что это «почти всегда» даст тему для разговора. Не дало. Если это говорилось для меня… Значит, вот здесь он уединился. Он улыбается и продолжает:

— Я нашел эту квартиру, купил, и знаешь что? Я всегда думал, что третий этаж мне не нравится, а на самом деле он лучше всего. Он более… изолирован.

Надеюсь, он не спросит меня, что я думаю на этот счет. Он, должно быть, слышал это сотни раз. Я ненавижу это слово.

— Здесь удобнее, спокойнее.

Тот, кто использует слишком много прилагательных, обычно хочет оправдать свой неправильный выбор.

Мне вспоминается одна фраза Саши Гитри [11]: «Есть люди, которые говорят, говорят, говорят. Пока не найдут, что сказать».

— Да, я согласен.

Слова мои относятся к цитате, но отец этого не узнал: она пронеслась у меня в уме. Ему я ее не скажу.

Он улыбается.

— Ну?

Я смотрю на него в унынии. Ну? Что значит вопрос «ну?». Я помню, когда я учился в лицее, у нас был такой Чиро Монити: он сидел за первой партой и все время повторял: «Ну? Ну?»

А Иннаморато, он сидел за ним, отвечал ему: «Баранки гну!». И смеялся. Самое ужасное, что тот тоже смеялся. И это повторялось каждый день. Не знаю, встречаются ли они сейчас. Боюсь, они до сих пор так шутят… Ну? Ну, я люблю своего отца. Блин, как неудобно сидеть в этом кресле. Но я терплю.

— Ты не представляешь, как здорово было в Нью-Йорке. Просто отлично.

— Там хоть был кто-нибудь?

Я смотрю на него, не понимая.

— Я имею в виду — итальянцы.

Слава Богу, а то я испугался.

— Да, много, но они не похожи на тех, к которым мы привыкли здесь.

— В каком смысле — не похожи?

— Ну, не знаю. Они умнее, внимательнее. Говорят меньше ерунды. Ездят много, приветливы, рассказывают о себе…

— Что значит — рассказывают?

Если бы мы хотя бы сидели за столом. За столом я мог бы простить любого. Даже своих родителей. Кто это сказал? Когда я учился в лицее, меня эта фраза насмешила. Может, Оскар Уайльд? Кажется, я этого не перенесу. Попробую все же.

— Они не скрывают чувств. Смотрят жизни прямо в лицо. И потом… Они признают свои трудности. Не случайно у них у всех есть психоаналитики.

Отец смотрит на меня озабоченно.

— Ты что, тоже ходил к ним?

Мой отец всегда задает вопросы не по делу.

Я его успокаиваю:

— Нет, папа, я не ходил.

Я хотел было добавить: «Но может, мне бы и следовало к ним сходить. Как знать, может, американский психоаналитик смог бы понять мои итальянские проблемы». А может быть, и нет. Я хотел сказать это, но не сказал. Я не знаю, сколько мы еще просидим. Не стоит усложнять.

— Я не американец. А мы, итальянцы, слишком горды, чтобы признаваться, что в ком-то нуждаемся.

Он обеспокоенно молчит. Мне это не нравится. Тогда я пытаюсь помочь ему, чтобы он не подумал, что в чем-то виноват.

— И потом, извини, зачем выбрасывать деньги на ветер? Ходить к психоаналитику и сидеть, не понимая, что он там лопочет по-английски… Вот это, действительно, значило бы сдвинуться по фазе! — Он смеется. — Я предпочел потратить деньги на языковые курсы — я их выбросил, но, по крайней мере, не обольщался, что почувствую себя лучше!

Отец снова смеется. Но такое впечатление, что кажется, как-то через силу. Даже не знаю, каких слов он от меня ждал.

— Знаешь, иногда мы и самим себе не можем признаться в своих проблемах.

Он становится серьезным.

— Это верно.

— Я читал, что именно по этой причине в церкви все реже исповедуются.

— Ну да… — он не очень этому верит. — Где это ты такое прочитал?

Так я и знал.

— Не помню уже.

— Тогда вернемся к нашим делам.

А куда мы уходили? «Вернемся к нашим делам…» Как странно звучит. Меня мутит. Сидеть неудобно. Отец. Я начинаю нервничать.

— А Паоло ничего тебе не сказал?

— О чем? — солгать отцу. Это ведь порицалось на исповеди. Но я не хожу в церковь. Больше не хожу. — Нет, ничего не говорил.

— Ну ладно… — лицо его озаряется улыбкой. — Я нашел тебе работу.