Против течения - Евгения Перова Страница 2

Потом Марина опять забеременела, и стало окончательно ясно, что надо съезжаться с Ларисой Львовной, Лёшкиной матерью. Они продали свои двушки – Маринину и Ларисы Львовны – и купили, добавив с Лёшкиных гонораров и еще заняв денег, две квартиры в старом доме на Плющихе, объединив их в одну огромную пятикомнатную, с большой кухней и лоджиями. Совсем рядом, в новом доме, жил приемный сын Валерии, Аркаша, с юной женой Юлечкой и маленьким Митей по прозвищу генерал Козявкин, почти ровесником их собственной Муси. Лёшка радовался, что у Марины так близко живет подруга – сам он работал с утра до ночи и хозяйством совсем не занимался.

Так что гуляла Марина только с детьми, читала только детские книжки вслух и, если выпадала минутка, чтобы тихо посидеть, тут же засыпала. Марине все казалось: вот еще месяц, еще год – и станет легче! Но не становилось. Она знала про себя, что плохая хозяйка: готовить толком так и не научилась, уборку ненавидела. В первый год, когда она еще работала, а Леший сидел дома, он взял было хозяйство на себя, но это кончилось очень быстро, потому что ему надо было творить, и, когда Марина осознала, насколько это важно, стала заниматься всем сама. Конечно, Лариса Львовна им помогала, но главный воз тянула Марина.

Съехавшись со свекровью, Марина сначала обрадовалась – она любила Ларису Львовну, да и та просто обожала невестку. Но оказалось: одно дело обожать друг друга на расстоянии, а совсем другое дело жить вместе в одной квартире. Лариса Львовна была образцовой хозяйкой. Постепенно она вытеснила Марину с кухни – готовила великолепно, хотя, на Маринин вкус, все блюда были слишком жирными. Но допустить, чтобы свекровь совсем превратилась в домработницу, Марина никак не могла. Поэтому изо всех сил старалась, что называется, забежать вперед, хотя сама легко закрыла бы глаза на разные мелочи и ни за что не стала бы мыть чуть ли не каждый месяц окна или оттирать до зеркального блеска кухонную плиту, которая через пять минут снова пачкалась! Марина иногда жаловалась подруге, Татьяне Кондратьевой, но та ей не сочувствовала:

– Марин, да пусть делает что хочет, тебе же лучше! Другая бы радовалась, что свекровь помогает. Я от своей, кроме ругани, ничего не получала. А Лариса с тебя пылинки сдувает.

Марина чувствовала себя безрукой неряхой, когда видела, как свекровь отмывает холодильник, который она сама два дня назад вроде бы вымыла, и переживала. Она не могла ничего сказать свекрови, а уж тем более ругаться с ней, как время от времени делал Лёшка – Марина понимала: мать с сыном, обладающие горячим темпераментом, так привыкли, для них это в порядке вещей, но сама каждый раз пугалась. Квартира была большая, дети отнимали много времени, Марина ничего не успевала, и через год совместной жизни с ней случилась истерика, когда она увидела, что свекровь перестирывает вручную их с Лёшкой постельное белье:

– Мама, я же только что постирала в машине!

– Мариночка, да разве машина отстирает так! Я стала гладить, смотрю – пятна, ну я и… Мариночка?!

Мариночка зарыдала в голос и убежала в спальню, куда тут же примчалась перепуганная Лариса Львовна, которая искренне хотела помочь невестке, замучившейся с двумя маленькими детьми-погодками. Она совала Марине валерьянку, а Марина рыдала еще пуще. Лариса тоже плакала, ничего не понимая. И Леший, вернувшийся домой, как раз застал такой вселенский потоп, что схватился за голову. Он долго утешал Марину, слегка поскандалил с матерью, потом все помирились, и в доме появилась деликатная и домовитая Ксения Викентьевна, которую они прозвали Скороговоркой, потому что поди выговори такое имя-отчество!

А Марина вздохнула посвободней и даже опять вернулась в издательство, из которого почти уволилась. Марина прекрасно понимала, что это «паньски вытребеньки», как говорил Леший, который хотел, чтобы она сидела дома и занималась детьми, но на работе она отдыхала, погружаясь в чужие тексты. Главный только радовался и говорил: ты из любого дерьма конфетку сделаешь, так что – работай!

У нее было несколько постоянных авторов, а «на сладкое» она выбирала из множества томящихся в издательском портфеле рукописей то, что ей нравилось, в чем видела зерно настоящего текста. Сначала Марина работала с авторами в издательстве, хотя там приходилось терпеть назойливую и болтливую коллегу, которую прозвали Жужелицей, да и дорога отнимала слишком много времени. Потом она ушла на договор и стала работать дома, приглашая авторов к себе. Из этого тоже ничего хорошего не вышло: ей плохо удавалось выделить какое-то определенное время и приходилось работать урывками.

Один раз Леший нечаянно открыл дверь и обомлел, увидев огромный букет роз и посетителя, спрятавшегося за ними. Это был милейший и чрезвычайно робкий Илья Михайлович Гольдман, писавший под звучным псевдонимом Виктор Казарский. Он сочинял такое невероятное фэнтези, что Марина каждый раз изумлялась его необузданному воображению. Но вот любовные сцены Казарскому не удавались, хотя они и редко попадались в его романах.

Изя, как его вскоре начала звать Марина, чудовищно краснел и заикался больше обычного, когда она, внутренне смеясь, осторожно излагала свои замечания по этому поводу. У него были замечательная жена и двое мальчишек. Изя просто благоговел перед Мариной и всегда приносил цветы. Работая с ним в гостиной, Марина слышала, как Лёшка яростно грохочет чем-то в комнатах или демонстративно громко разговаривает с матерью – показывая, кто в доме хозяин. Однажды Марина даже не выдержала. Извинилась перед автором, вышла, нашла мужа в коридоре, где он искал что-то на полках шкафа, прижала к стенке:

– Что это ты устроил, а?

И целовала до тех пор, пока Лёшка, наконец, не засмеялся:

– А чего он такой веник притащил?!

Веник! Она только вздохнула, подумав: «От тебя-то и прутика не дождешься…»

Зато другой автор Лёшку заинтересовал, и немудрено: это была дама, писавшая мистико-эротические романы из «античной жизни», – Анна Семирадская, которую Лёшка тут же прозвал Фриной ^[1]. Огненно-рыжая, тощенькая, звеневшая многочисленными цепочками с амулетами, она была похожа на экзотическую птичку с ярким оперением, поскольку одевалась в цвета душераздирающе яркие: фиолетовый, сиреневый, сине-зеленый, оранжевый… «Пожар в джунглях», – смеялся Лёшка.

Одинокая как перст, она всю свою нерастраченную страсть выплескивала в сочинения, где на каждой странице у нее «трепетали нежные груди» и «вздымались фаллосы». Леший рыдал от смеха, читая ее многословные описания эротических сцен, которые происходили то в разрушенном храме Изиды, под полуночной луной, то в чаще леса на «мягкой подстилке изумрудных мхов». Главный редактор просто умолял Марину не бросать этого автора – романы Семирадской шли нарасхват. А та, распахнув свои огромные глаза какого-то немыслимо лилового цвета (Линзы у нее, что ли? – думала Марина), вещала, слегка подвывая:

– А ведь я чувствую! Да, да! В вас что-то есть, Марина, что-то необычное, что-то тайное, что надо только освободить! Отпустите себя, как птицу из клетки.