Я люблю.Бегущая в зеркалах - Мила Бояджиева Страница 2

А.Б. вдруг вскочила и замерла у двери, к чему-то прислушиваясь.

— Пожалуйста, тише! — она по-детски приложила палец к прекрасным губам и привстала на цыпочки. — Слышите? — Засиявшие глаза показали на потолок.

Сверху, из затухающего бального гомона, медленно потянулись завитки первых вальсовых тактов.

— «Сказки венского леса» — я заказала специально для вас. Но не потому, что вы написали «Трех Штраусов». Это в честь того, что вам предстоит еще сделать… Если по какой-то причине моя просьба покажется невыполнимой, утопите бумаги в океане — мне они больше не понадобятся.

А.Б. посмотрела на меня долгим, печальным и, мне показалось насмешливым взглядом. Я готов был поклясться, что всегда знал и любил этот взгляд. Прежде чем я успел покинуть кресло, А.Б. исчезла, подхватив шуршащий палой листвой плащ. Сверху гремел, добиваямою растерянность, окрепший, ликующий вальс, у босой ноги бездомным щенком приткнулась чужая сумка, в воздухе парил аромат «Arpejio» — как раз тех духов, которые я давно научился распознавать, как опытный коп дактилоскопию своего любимого преступника.

До жидкого рассвета, с любопытством прильнувшего к иллюминатору, я разбирал исписанные листы, стихи, фотографии, письма, газетные вырезки, обрывки дневников и прочую бумажную мелочь, забивающую обычно ящики старых письменных столов. Меня влекло не любопытство, не принятое вместе с чужой сумкой обязательство, не смутная перспектива хорошего заработка. Увы. Это было сладкое смирение обреченности: медленно и неотвратимо, с тревожным недоумением человека, окликнутого по имени на безлюдной горной вершине, я погружался в мир, неуловимо и тесно соприкасавшийся с моим собственным…

Когда часы пробили семь, я воровато покинул свое убежище, волоча по лестнице темно-коричневый кофр. На палубе, в липком, въедливом тумане, я вскрыл толстобрюхий чемодан и широким жестом сеятеля стал кидать за борт тяжелые папки. Проводив последним взглядом свои уходящие под воду рукописи, вернулся в каюту и набил кофр содержимым дарованной сумки. А потом лежал, сверля недоуменным взглядом притихший потолок и размышляя, как случилось со мной — завзятым изобретателем невероятных банальностей, банальнейшая из литературных «случайностей»: я стал владельцем грандиозного, сногсшибательного и невероятно живописного сюжета?!

В ближайшем порту «плодовитый писатель» покинул «Морро Касл» и первым же рейсом вылетел в ту страну, куда вел след новых знакомств. Поколесив по Европе, осел в маленьком городке на австро-словацкой границе. А через год мне наконец удалось сделать то, что ждала от меня А.Б. выпустить в свет гигантский роман, прослеживающий в клубке переплетенных судеб невероятную историю молодой женщины.

За это время до меня дошла кое-какая чрезвычайно интригующая информация: я узнал, что незабвенное лицо моей героини исчезло с поверхности бытийной шелухи, что кое-кто из ее окружения совершил кое-какие поступки, подлинный смысл которых мог быть понятен только посвященному. Или же непонятен вовсе — никому и никогда. Потому что чем добросовестнее старался я восстановить детали этой невероятно запутанной истории, тем больше наглели поначалу робкие и худосочные сомнения. Завершив труд, я блуждал в потемках и даже под страхом смертной казни не мог бы утверждать, что из достояния роковой сумки было подлинным и не являлись ли фрагменты, тронувшие сентиментальную душу старого писаки отчаянной правдивостью, всего лишь ловкой подделкой? А отдельные части истории, если даже не вся она, изящной мистификацией?

Измученный сомнениями, я отправился путешествовать, а вернувшись в Нью-Йорк, нашел среди прочей корреспонденции изрядно поплутавшую посылку. Под луковичными слоями бумаг, утончавшихся к сердцевине, оказалась крошечная сандаловая шкатулка, а в ней кольцо с крупным прозрачным камнем неуловимо-переливчатого цвета, которое я сразу же узнал. Приложенная записка не отличалась многословием: «Благодарю и поздравляю! Вы, конечно, узнали этот александритовый перстень и наконец-то поняли все. Его переменчивая игра — цвет неуловимой истины, которой попросту не существует в мире железобетонной определенности. Это, пожалуй, единственная правда, за которую может поручиться смертный и которую вы помогли мне понять.»

Подписи не было, да она и не требовалось, ведь я уже знал все, что еще предстоит узнать вам.