Модистка королевы - Катрин Гюннек Страница 2

Я — младший ребенок в большой семье. Моя мать Мария-Маргарита состояла в первом браке с Жаком Дарра, у них было двое детей: девочка, которая умерла совсем маленькой, и Жак-Антуан. От Николя, моего отца, у матери родились еще три сына и четыре дочери. Двое детей умерли, остались два мальчика и три девочки. Среди них была я. Я росла здоровой и подвижной, с аппетитом уплетала картошку с капустой и салом. Лекарство для долгой жизни, считала моя бабушка Пинге. Во всяком случае это была серьезная пища, возможно, благодаря которой у меня — крепкий организм и характер, способный выдержать любые жизненные бури.

Мои родители, набожные католики, крестили меня в церкви Святого Жиля. Обряд совершил приходской священник Лерминье или Фалкомикье… я никогда точно не знала его имени. Все звали его «отец мой». Только Жан-Франсуа де Муши, старший капрал Марешоссе, называл священника «месье Фалкоминье», а наши соседи обращались к нему «месье кюре Лерминье». Зато я отчетливо помню, что приходской священник был высоким и очень худым. Круглые, близко посаженные глаза придавали ему злобный вид. Кривой нос и черное одеяние делали кюре похожим на сварливую ворону. Он на всех нагонял страх. Это качество священника приносило свои плоды. В воскресенье никому и в голову не могло придти пропустить обедню.

Моя мать была очень религиозной и с детства привила мне любовь к Богу. Я не испытывала страха перед Фалкоминье-Лерминье. Интуиция подсказывала мне, что у этого высокого человека-вороны золотое сердце, и я не боялась ни его, ни Господа, которому он служил.

Крестными отцами всех детей были друзья моего отца, солдаты коннополицейской стражи Аббевиля. Только моим крестным был не приятель папы, а мой старший брат Жак-Антуан. А моей крестной матерью была наша соседка, Мария-Жанна Готеро. Ей я обязана своим именем.

Да, я родилась именно там. В скромной семье, в которой не имели образования и не были особенно удачливы. Но в доме царили нежность и любовь.

Один брат — столяр, другой — конный лучник, сестры, кузины, тетки работали на фабрике. Кроме двух моих братьев вся семья имела то или иное отношение к тканям. Такова особенность Пикардии. Мой собственный путь был уже очерчен. Я пошла по следам моих предков.

…Я снова вижу маму. Так бывает каждый раз, когда заново переживаю те годы. Я твердо верю, что и она меня видит и слышит. Я говорю с ней. Должно быть, дети решат, что мне пора в сумасшедший дом.

Как-то раз маленькая Туанетта посмотрела на меня очень внимательно. Думаю, она иногда слышит, как ее бабушка разговаривает сама с собой в своей комнате. Милая Туанетта… Ей очень нравится приезжать ко мне в Эпиней, а мне — принимать ее у себя.

В молодости моя мать слыла красавицей: невысокого роста, брюнетка, свежее лицо, гибкое тело, живые, игривые глаза. Все говорили, что я на нее очень похожа. Мои сестры, Катрин и Марта, напротив, пошли в отца. Они высокого роста, у них удлиненные серьезные лица и белокурые вьющиеся волосы.

Насколько я помню, отец был ко мне очень добр. К сожалению, я не успела узнать его хорошо: папа умер, когда мне исполнилось семь лет.

Земляки говорили, что моя история предначертана, что мне суждено последовать за женщинами моей семьи на фабрику или прислуживать Лерминье или устроиться сиделкой, как мама.

Однако я придумывала совсем другие истории, куда более интересные. Например, что отец не умер, а исчез. Уехал в дальнее странствие! Я мечтала о хорошей работе и красавце-муже. Я прекрасно умела выдумывать. Я твердила, что все будет именно так, и начинала в это верить. Но я была всего лишь сиротой и не могла похвастать благородным происхождением. Даже в самых сумасшедших фантазиях будущее не представлялось мне в розовых тонах. В лучшем случае я могла стать женой славного купца или служащей небольшого магазина. Но разве мог кто-то запретить мне мечтать о великом и прекрасном? И я мечтала дни напролет, что есть силы. Я больше не была букашкой, я представляла себя спящей великаншей, ждущей своего часа…

«Гордыня — это грех, моя Жанетта», — говорила мама, когда ей удавалось проникнуть в мои мысли. Матерям иногда дано улавливать то, что от них всеми силами пытаются скрыть.

Мой земляк, верзила Адриен с красным худым лицом, который заглядывался на каждую юбку, начиная с моей, говорил, что я веду себя как святоша и что такой прекрасный цветок, как я, заслуживает гораздо большего, чем работа на мануфактуре или в доме священника. Этот парень производил впечатление человека низкого и заурядного, в его мыслях и речах царил хаос. Однажды он слишком недвусмысленно приблизился ко мне, заявив, что у него на меня виды. Виды… я ничего не поняла, но догадалась. И хотя знала, что мой городок и мое происхождение не сулят мне молочных рек и кисельных берегов, все же не могла представить себя женой этого сумасброда. На этот раз это он окунулся в сумасшедшие мечты. Адриен ходил за мной долго, несмотря на мои резкие отказы.

Думаю, именно с того времени я стала замечать на себе взгляды мужчин. Не преувеличивая, могу сказать, что многим я приходилась по вкусу. Но их знаки внимания не производили на меня большого впечатления. Я чувствовала скорее изумление, затем стеснение и стыд. В семье Бертен не принято было подшучивать над женским целомудрием.

В то время дела наши оставляли желать лучшего. Со смертью отца нам пришлось покинуть мрачные комнаты в отеле Марешоссе. Мы переехали на улицу Басс, в квартиру еще менее привлекательную и еще более сырую. Стоило пройти даже небольшому дождику, как сквозь потолок и стены начинала сочиться вода. А в Пикардии дожди идут довольно часто.

Трудно сказать, что было более неприятным: непрекращающиеся потоки воды или стойкий запах грязи и гнили.

Два или три года я прожила с матерью, двумя сестрами и младшим братом в квартале, названия которого даже не помню. Спертый воздух там всегда был пронизан резкими запахами. Я вспоминаю лавки ремесленников, теснящиеся в маленьких улочках, откуда не видно даже неба. Поистине беспросветное существование.

Жан-Лоран и я любили играть в этом лабиринте улиц и переулков. Мы часто подворачивали лодыжки на отвратительных мостовых, наши ноги скользили по грязи. Но лечить нас все равно было некому. И мы привыкли обходиться без этого, поскольку были в том возрасте, когда ничего не страшно, пока есть мама и пока желудок более или менее полон.

Конечно, мать мечтала о том, чтобы ее детям повезло больше, чем ей самой и чем всем ее землякам, чьи жизни были отданы мануфактуре Ван Робе. И когда отец Лерминье пришел к маме просить отдать меня в приходскую школу, чтобы я получила по крайней мере начальное образование, она охотно согласилась. Это было вознаграждением за ее работу по хозяйству в доме священника, которую мать выполняла из чистого великодушия.

— Это пойдет тебе на пользу, моя Жанетта…

Мама поздравила меня с заслугой, которая принадлежала вовсе не мне.

— У тебя есть дар нравиться людям. Это хорошо, моя девочка.

Я с гордостью учила алфавит и правила орфографии. Но изумление не покидало меня. «Огромная ворона» была так добра, взяв меня под крыло. Но почему меня, а не моих сестер, не кого-то другого?