Руфь - Элизабет Гаскелл Страница 2

Руфь прижалась горячим лбом к холодному стеклу и щурила усталые глаза, любуясь на прелестное зимнее небо. Ей очень хотелось накинуть на голову платок и выбежать на улицу навстречу чудной ночи. Было время, когда Руфь тотчас исполнила бы это желание, но теперь ее глаза наполнились слезами и она стояла неподвижно, вспоминая прошедшее. Мысли ее блуждали далеко, она припоминала прошлогодние январские ночи, так похожие и так непохожие на эту. Вдруг кто-то слегка дотронулся до ее плеча.

— Руфь, милая, — прошептала ей девушка, невольно выделявшаяся среди других из-за сильного кашля, — иди поужинай немножко, это поможет разогнать сон.

— Мне больше помогла бы прогулка, — ответила Руфь. — Ах, если бы я могла хоть разок пробежаться по свежему воздуху!

— Но не в такую же ночь, — заметила ее собеседница, вздрагивая при одной мысли о такой прогулке.

— А отчего же и не в такую ночь, Дженни? — спросила Руфь. — Дома я часто бегала на мельницу в такую пору, только чтобы посмотреть на льдинки вокруг мельничного колеса. А выбежав на улицу, ни за что не хотела возвращаться домой, даже к матери, сидевшей у камина. Даже к матери… — повторила она тихим, невыразимо печальным голосом. — Однако, Дженни, — заговорила она снова, пытаясь приободриться, хотя слезы все еще блестели у нее на глазах, — скажи, видела ли ты, чтобы эти уродливые, противные старые дома казались такими — как их назвать? — почти прекрасными, как теперь? Как кротко и чисто освещает их лунный свет! А как же должны смотреться такой ночью деревья, трава, кусты?

Но Дженни не могла разделить восхищение Руфи зимней ночью: для Дженни зима была тем тяжелым временем года, когда кашель ее увеличивался, а боль в боку мучила сильнее, чем обычно. Но, несмотря на это, она обняла Руфь и была счастлива тем, что ее подруга — сирота-ученица, еще не привыкшая к трудностям швейного ремесла, — может находить прелесть даже в морозной ночи.

Они стояли, погруженные каждая в свои мысли, до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон. Тогда обе швеи вернулись к работе, так и не поужинав, но немного отдохнув.

Место Руфи было самое холодное и темное в мастерской, но оно ей нравилось. Она инстинктивно выбрала его, чтобы сидеть напротив стены, на которой еще виднелись следы прежних украшений старинной гостиной, некогда великолепной, судя по уцелевшим полинялым остаткам. Стена была поделена на четырехугольники, выкрашенные в светло-зеленый, белый и золотой цвета. Художник украсил эти панели прелестными гирляндами цветов, необыкновенно ярких и роскошных. Он нарисовал их так мастерски, что казалось, можно было почувствовать и их запах, и легкий южный ветерок, нежно пробегающий по пунцовым розам, по веткам лиловой и белой сирени, по раскидистым золотистым ветвям ракитника. Тут была и стройная белая лилия — символ Богоматери, и розовый алтей, и ясенец, и акониты, и незабудки, и примулы. Одним словом, вся роскошная флора старинных деревенских садов, но не в том беспорядке, в каком я все это перечислила. Снизу тянулась гирлянда остролистника, украшенная английским плющом, омелой и зимним аконитом. С обеих сторон симметрично смешивались гирлянды осенних и весенних цветов, а над ними возвышались великолепные мускусные розы и яркие июньские и июльские цветы.

Художник — вероятно, Моннойе или какой-нибудь другой давно умерший творец этих украшений, — скорее всего, порадовался бы, узнав, что его уже полустертая картина доставляет такое облегчение сердцу бедной девушки. Она напоминала ей другие цветы, которые росли, цвели и увядали в прежнем ее доме.

Миссис Мейсон очень хотелось, чтобы ее швеи особенно постарались сегодня ночью, так как на следующий вечер назначен был традиционный бал для членов охотничьего общества и их семей — единственный бал, оставшийся в городке с прежних времен. Она обещала заказчикам прислать платья «всенепременно» к утру и не отказала никому из них, чтобы работа не перешла в руки соперницы — модистки, недавно открывшей магазин на той же улице.

Надеясь как-то оживить павших духом работниц, она решила прибегнуть к небольшой хитрости и, кашлянув для привлечения их внимания, начала таким образом:

— Я должна сообщить вам, юные леди. Меня просили и нынче, как в прошлые годы, послать на бал нескольких моих мастериц с лентами для туфель, булавками и разными мелочами на случай, если понадобится что-нибудь поправить в нарядах дам. Я пошлю четырех самых прилежных.

Последние слова она произнесла с особенной интонацией, однако не произвела желаемого впечатления: девушки слишком хотели спать, чтобы думать о роскоши и великолепии. Они мечтали только об одном — добраться до постелей.

Миссис Мейсон была весьма почтенная женщина, но, подобно многим другим почтенным женщинам, имела свои слабости. Одной из таких слабостей — очень естественной при ее профессии — было пристрастие к внешнему виду. Поэтому она втайне уже давно выбрала четырех привлекательных девушек, которые более других могли сделать честь ее заведению, и не думала изменять своего выбора, хотя и считала нужным пообещать награду самым прилежным. Миссис Мейсон искренне не видела в этом ничего бесчестного: по ее разумению, справедливо было все, что согласовывалось с ее желаниями.

Наконец всеобщая усталость сделалась слишком заметной, и миссис Мейсон велела швеям идти спать. Те исполнили лениво даже и столь долгожданное приказание. Вяло складывали они свою работу, едва двигая руками. Наконец все было убрано, и девушки спустились по широкой темной лестнице.

— Ах! Как я выдержу целых пять лет эти ужасные ночи! — вскричала Руфь, бросаясь на постель, даже не сняв платья. — В этой душной комнате, в этой страшной тишине, с этим несносным маятником, который не останавливается ни на минуту!

— Полно, Руфь, ведь не всегда же так много работы, — ответила ей Дженни. — Мы часто ложимся в десять часов, а к духоте в комнате ты скоро привыкнешь. Если бы ты так не устала, то и не обратила бы внимания на часы. Я их никогда не слышу. Ну полно, давай я тебя расшнурую.

— Стоит ли раздеваться? Через три часа надо снова вставать и браться за работу.

— Но за эти три часа ты отдохнешь, если разденешься и спокойно заснешь. Ну, давай же, милая!

Нельзя было противиться Дженни. Ложась, Руфь сказала:

— Какой я стала сердитой, раздражительной… Прежде я, кажется, не была такой.

— Нет, конечно. Все новые ученицы поначалу раздражительны, но со временем это проходит, и они скоро становятся ко всему равнодушны. Бедное дитя! Она уже спит, — тихо прибавила Дженни.

Сама Дженни не могла заснуть. Боль в боку мучила ее сегодня особенно сильно, и ей даже захотелось написать об этом домой, но она вспомнила, как трудно было отцу платить за ее обучение, вспомнила о своих нуждавшихся в заботе младших братьях и сестрах и решилась терпеть, надеясь, что с наступлением весны пройдет и боль в боку, и кашель. Она будет беречься.

Но что это с Руфью? Она так плачет во сне, как будто сердце ее разрывается на части. Такой сон был вреден, и Дженни разбудила ее:

— Руфь! Руфь!