Упрямица - Ширл Хенке Страница 2

– Донья София ждет тебя.

– Не сомневаюсь. На кого еще ей излить свою желчь после того, как мой папаша отправился на тот свет?

– Она скоро присоединится к дону Ансельмо. Только надежда на твое возвращение поддерживала в ней жизнь.

Он осклабился:

– Скорее надежда, что я сотворю ей внука и наследника Гран-Сангре. Что ж, для этого я и вернулся!

Он обвел жадными глазами фигуру доньи Мерседес, все равно что обшарил ее тело руками. Она содрогнулась.

– Иди к своей матери, не заставляй ее ждать. – Она вновь обрела решительность, которую только что едва не утратила. – А за это время Бальтазар приведет в порядок твои покои. О заботах и бедах Гран-Сангре мы поговорим за столом.

Мерседес резко повернулась и взбежала вверх по лестнице, стремясь как можно скорее избавиться от его общества, остаться наедине сама с собой и разобраться в своих чувствах.

Она услышала его шаги, когда он последовал за ней, и умерила свой бег, чтобы не показать ему своего страха.

На верхней площадке лестницы Мерседес остановилась, и тут же из узкого коридора выскочила мощным длинным прыжком и создала между ними преграду огромная черная овчарка.

– Буффон! Нет! Не трогай его! – крикнула Мерседес, моля Бога, чтобы клыки пса не впились в тело Лусеро, а тот не выхватил бы из-за пояса один из своих страшных кинжалов и не убил бы ее верного друга.

Когда муж ради военных приключений и свершения сомнительных подвигов оставил молодую жену, Буффон был еще слепым щенком. Теперь он превратился в свирепого пса, готового защитить хозяйку от любой опасности. Он уже не раз показывал, что могут сотворить с человеком или с животным его клыки и когти.

Мерседес попыталась схватить пса за украшенный серебром кожаный ошейник, но тот уже вытянулся в прыжке и упал всей своей грозной тяжестью на грудь Лусеро…

Лусеро не испугался. Он отталкивал пса руками, привычными, казалось, к подобным схваткам, и смеялся.

Мерседес удалось наконец вцепиться в ошейник Буффона и заставить его – разъяренного, с пастью, залитой пенной слюной, – покориться своей воле.

Но Лусеро своим дальнейшим поведением поразил ее. Вместо того чтобы отпрянуть от нападавшего на него пса, ее супруг склонился над рычащим животным и начал с улыбкой гладить его вздыбившуюся на затылке шерсть. Пес не привык к ласке от редких гостей, посещавших Гран-Сангре в годы войны. Буффон перестал рычать, могучий хвост застучал по полу, приветствуя добрую руку, а донья Мерседес похолодела.

– Он признал тебя! – вырвалось у нее.

– Я на это и рассчитывал, – спокойно отозвался супруг. – Мне здесь многое предстоит привести в порядок. Я хозяин этого дома. Пес, как я вижу, первый, кто это понял.

Он легко оттолкнул от себя животное, весящее не меньше восьмидесяти фунтов, готовое ласково лизать его руки.

– Твой пес – хороший малый. Ты правильно его воспитала, – продолжил он. – Но теперь ложись, мой друг Буффон.

Подчиняясь властной команде, Буффон вытянулся на прохладном полу и распластал свои могучие лапы в полной покорности. Лусеро праздновал свою победу. Торжество явственно читалось на его лице.

Мерседес поспешила оттащить пса в сторону, что удалось ей ценой больших усилий. Супруг ожег ее наглой ухмылкой.

– Не вздумай положить его в нашу кровать, когда я приду к тебе вечером. И не надейся, что он откусит мне то, чем я привык гордиться…

Пес не понимал, о чем разговаривают люди. Ему казалось, что раз мужчина улыбается его хозяйке, то все в порядке.

Между тем Лусеро продолжал свою унизительную для доньи Мерседес речь:

– Прежде чем мы займемся любовью в супружеской постели, нам следует обговорить некоторые условия. Мы сделаем это за совместным ужином, наедине, с глазу на глаз.

Она устремилась от него прочь вместе с собакой, а он проводил ее поспешное отступление издевательским взглядом.

И еще послал ей вслед такие слова:

– До ужина веди себя прилично, как примерная супруга! Что будет после ужина – трудно сказать! Но прислуге незачем знать о наших развлечениях. И поторопи кухарок, я оголодал, моя милая…

Каждое слово, брошенное ей в спину, было подобно свинцовой пуле. Так расстреливали хуаристы аристократов, а он – ее, свою супругу, – унизительными насмешками.

Мерседес оттолкнула от себя Буффона и прогнала его на кухню, где пса ждали вкусные обрезки от готовящихся праздничных кушаний, а сама прислушалась к скрипу ступеней под тяжестью шагов дона Лусеро.

Он поднялся на самый верх и задержался у двери, ведущей в комнату, где в добровольном заточении коротала свои последние дни донья София, чья ненависть к рожденному ею сыну пересиливала материнскую любовь.

Сейчас она была стара и беспомощна, и ни к чему было сводить с ней счеты. При мысли об этом его лицо осветилось снисходительной усмешкой. Чем мать могла повредить своему взрослому сыну? Она уже сделала все, что было в ее силах. Но однако запас яда в ней еще оставался. Переступить порог означало ввязаться в новое сражение, но ему ли, столько раз рисковавшему жизнью, опасаться какой-то злобной фурии?

Лусеро постучался, и ему ответил слабый старческий голос – ему разрешали войти.

Комната напоминала склеп, и дух смерти витал над всей обстановкой. Темно-вишневого цвета бархатные портьеры загораживали окна от солнечного света. На стене в сумраке едва поблескивало огромное серебряное распятие. По углам комнаты высились вырезанные из дерева статуи святых, а пространство между ними занимали живописные полотна на библейские сюжеты.

Среди всего этого великолепия размещалась кровать, инкрустированная слоновой костью, с бархатного полога которой ниспадали плотные кружевные занавеси, оберегающие от москитов.

Но вряд ли москиты покусились бы на лишенное крови существо, возлежащее на этой кровати.

Донье Софии исполнилось лишь пятьдесят два, но выглядела она глубокой старухой – иссохшая, ни куска плоти на обтянутых кожей костях.

Пламя свечей, горящих повсюду, хоть немного оживляло погребальную атмосферу этой комнаты.

Донья София лежала на спине. Ее четкий кастильский профиль был устремлен к небесам, скрытым от нее расписанным местным художником потолком, где среди пышных облаков резвились пухлые ангелы.

Глаза, пораженные бельмом, ничего не выражали, а насупленные черные брови, которых почему-то не тронула седина, казались приклеенными к алебастровой посмертной маске.

Маленькая головка женщины не шевельнулась, лишь тонкие губы пришли в движение, и изо рта вырвались едва слышимые, но вполне разборчивые слова.

– Значит, ты возвратился домой… – произнесла мать, когда сын, откинув полог, возник перед ее глазами. – …И займешь место своего папаши… – добавила она уже с усилием, потому что длинные фразы давались ей нелегко.