Жестокая любовь государя - Евгений Сухов Страница 2

Дьяк повел Силантия мимо Красного крыльца в дубовую избу, у входа в которую маялся молодой караульщик.

В горнице было просторно и сухо, пахло расплавленным воском, а по углам горели свечи. На лавке, за огромным, гладко тесанным столом сидел боярин.

— Ты, что ли, чеканщик? — недоверчиво поинтересовался он у Силантия.

Тот, скрывая робость, перешагнул высокий порог, поприветствовал вельможу большим поклоном, касаясь пальцами темного сора, что был всюду разбросан на полу, и отвечал:

— Да, боярин.

— Где же ты чеканному делу учился?

— Из Нового Града я, батя меня часто с собой брал пособить.

— Из Новгорода, говоришь. — Голос боярина Воронцова потеплел. — Мастера там знатные, что и говорить. И церкви мурованные [8]сумеют поставить, и монет начеканят. А знаешь ли ты, холоп, такого знатного чеканщика — Федора сына Михайлова, по прозвищу Кисель?

Мастеровой вдруг зарделся, словно солнышко на закате:

— Как не знать? Это мой отец.

— Вот оно что, — протянул боярин, приглядываясь к мастеровому повнимательнее. — А какие ты ремесла, кроме чеканки, знаешь?

— Да всему понемногу обучен. Подметчиком могу быть, резальщиком. Ежели что, тянульщиком или отжигальщиком. [9]

— Хорошо. Беру тебя на Денежный двор, — согласился боярин. — Василий Иванович, — обратился он к дьяку, сухонькому, словно стручок, отроку, [10]который что-то усердно кропал у коптящей лучины. — Пиши его в книгу. Как тебя?

— Силантий сын Федора.

— Взять чеканщиком на Денежный двор Силантия сына Федора, жалованье положим… три рубля. А еще со стола моего харч получать станешь, платье я тебе дам служилое. А если в воровстве уличим, так олово в глотку зальем, — строго предупредил боярин. — А теперь крест целуй, что не будешь воровать серебра и денег. В серебро меди и олова примешивать не станешь. В доме своем воровских денег делать не будешь и чеканов не станешь красть. Дьяк, крест ему подай!

Стручок встрепенулся, издавая треск, будто горошины на пол просыпались:

— С Христом или так?

— С Христом давай, оно понадежнее будет.

Дьяк снял со стены распятие и поднес его к губам Силантия, который ткнулся лицом в стопы Спаса.

— А теперь прочь ступайте, мне сегодня на Думу идти.

Оказавшись на крыльце, Силантий вздохнул глубоко, до того тяжек ему показался дух в горнице. Еще не отдышался, а дьяк уже напустил на себя строгость и заговорил:

— Боярин тебе одно глаголил, ты его слушай, он голова, но вот спрашивать с тебя буду я! И называй меня Василий Иванович, а сам я из Захаровых. Может, для кого-то я и Васька, и сын холопий, но для тебя величаюсь по имени и отчеству. А теперь пошли на Монетный двор.

Монетный двор находился в излучине Москвы-реки, неподалеку расположился городок, прозванный отчего-то Бабьим. Может, потому, что находился он между двух дорог: Большой Ордынкой и Крымским бродом; и если искали здесь татарове поживу, то только живой товар — дорого стоили белокурые славянки в далекой Кафе. В излучине и Житный двор, и льняные поля, на которых девушки вязали упругие снопы.

— Стало быть, знаешь денежное дело? — посмел усомниться Василий Захаров.

— Как не знать, если с малолетства чеканю.

— Так вот что я хочу тебе сказать. У вас там в Новгороде порядки одни, а у нас другие. Во двор заходишь — раздеваешься донага, а караульщики тебя смотрят, чтобы не принес с собой дурного металла, а выходишь со двора — опять смотрят, чтобы чеканку не унес. И упаси тебя господи одурачить нас. Под батогами помрешь!

Силантий отмолчался и смело шагнул на Монетный двор вслед за дьяком.

Тут Василий Захаров был главным. Он уверенно распоряжался мастеровыми, крепко матерился, когда кто-то досаждал пустяками, потом отвел Силантия на чеканное место и сказал:

— Здесь будешь пока работать, а потом резальщиком поставлю. Старого резальщика гнать хочу, четвертый день пошел, как в запое, потом руки дрожать будут так, что и ножницы не поднимет. А ведь обратно, стервец, проситься станет.

Сам Василий Захаров был из дворовых людей. Отец его чином невелик — дослужился у государя до чарошника, подавал в обед питие стольникам. Сам же Василий мечтал подняться повыше, если не до думного дьяка, [11]то уж в дворяне московские выбиться. Он рано освоил грамоту: на восьмой год уже читал бегло, а к десяти помнил наизусть псалмы и охотно соглашался петь в церковном хоре за алтын. Способного мальчишку заприметили, и в семнадцать лет он сделался дьяконом в Троицкой церкви. Возможно, Василий стал бы духовным лицом и сопровождал бы государя на богомолье, смешавшись с толпой таких же, как и он, священников малых церквей, которых насчитывалось по Москве и в посадах не одна сотня, не сломайся как-то у боярина Федора Воронцова тележная ось.

Федор Семенович чертыхнулся при такой незадаче, качнул своим могучим телом и ступил сафьяновыми сапогами в грязь государева Живодерного двора. Пахло смрадом, ревела скотина, напуганная запахом крови. Жильцы [12]стаскивали битых животных на ледники в овраги, другие разделывали скот здесь же, на дворе.

Федор Семенович, увязнув по щиколотку в вонючей грязи, смешанной с пометом и навозом, пошел в сторону церкви, которая широким шатром укрывала угол Живодерного двора.

— Эй, малец, — окликнул боярин проходившего мимо Василия. — Где здесь отец Феофан проживает?

— Пойдем, боярин, покажу, — отозвался Захаров и повел его за околицу Живодерного двора, прямиком к аккуратной избе с высокой крышей.

— Что это ты тащишь? Никак книгу? Неужно грамоте обучен? — усомнился боярин, и Василий Захаров уловил в его голосе уважительные нотки.

— Читаю, — с достоинством отвечал мальчишка. — С шести лет кириллицу знаю.

— Ишь ты, какой смышленый! Как же это ты преуспел, если даже не каждый боярин в грамоте силен?

— Псалмы я пел, а здесь грамоту нужно знать, чтобы в слове не соврать.

— Может, ты еще и чина церковного?

— Церковного, господин.

И когда уже дошли до крыльца, боярин вдруг предложил:

— Хочешь при мне держальником [13]быть? — Но, рассмотрев в глазах отрока сомнение, добавил: — Потом подьячим тебя сделаю, как увижу, что службу справляешь. Ко дворцу станешь ближе, великого князя будешь видеть.