Последняя песня - Николас Спаркс Страница 2

Шесть месяцев спустя

Ронни съежилась на переднем сиденье машины, гадая, по­чему, спрашивается, мать и отец так ее ненавидят. Она реши­тельно не могла понять, почему ей пришлось приехать к отцу, в эту безнадежную южную глушь, к черту на рога, вместо того что­бы проводить время с друзьями на Манхэттене.

Нет, оставим это. Она не просто навещает отца. Навещать — означает пробыть здесь уик-энд-другой, может, даже две неде­ли. Положим, просто визит вежливости она еще могла бы вы­нести. Но остаться почти до конца августа? Почти на все лето?! Настоящая ссылка! Почти все девять часов, которые заняла по­ездка, она чувствовала себя заключенной, которую переводят в провинциальную тюрьму. Невозможно поверить, что мать дей­ствительно решила отправить ее сюда!

Ронни была так погружена в собственные горестные мысли, что не сразу узнала моцартовскую шестнадцатую сонату до-ма­жор. Одна из вещей, которую она играла в «Карнеги-холле» че­тыре года назад. Должно быть, ма поставила ее, пока Ронни спа­ла. Жаль, конечно, но...

Ронни потянулась, чтобы выключить звук.

— Зачем это ты? — нахмурилась ма. — Люблю слушать, как ты играешь.

— А я — нет.

— Может, просто приглушить звук?

— Прекрати, ма! Я не в том настроении, — буркнула Ронни и отвернулась к окну, прекрасно сознавая, что губы ма плотно сжаты. Последнее время это вошло у нее в привычку. Можно по­думать, ее рот намагнитили!

— Я, кажется, видела пеликана, когда мы переезжали мост к Райтсвилл-Бич, — заметила ма с деланной веселостью.

— Вот здорово! Может, тебе следовало бы позвать Охотника на крокодилов?

— Он умер, — сообщил Джона, перекрывая писк игровой приставки. Ее девятилетний младший братец-надоеда обожал это шоу. — Неужели не помнишь? Такая жалость!

— Конечно, помню.

— По твоему голосу что-то не похоже.

— Но я все равно помню.

— В таком случае не следовало говорить то, что ты сейчас сказала.

На этот раз она не потрудилась ответить. Брату всегда необ­ходимо оставить за собой последнее слово, и это буквально сво­дило Ронни с ума.

— Ты хоть немного вздремнула? — спросила ма.

— Пока ты не угодила колесом в эту рытвину. Кстати, боль­шое за это спасибо! Я едва не разбила головой стекло!

Взгляд матери оставался прикованным к дороге.

— Рада, что сон привел тебя в хорошее расположение духа.

Ронни сунула в рот жвачку и усердно заработала челюстями. Мать ненавидела подобные вещи, а дочь назло безостановочно жевала, пока они ехали по I-95. Ронни чувствовала себя подав­ленной, и это шоссе казалось самым тоскливым отрезком пути. Омерзительно жирный фаст-фуд, грязные придорожные туале­ты и миллиарды сосен... Серая монотонность могла убаюкать любого пассажира.

Именно это Ронни и твердила матери в Делавэре, штат Мэ­риленд, и в Виргинии, но ма каждый раз решительно отметала ее жалобы. И вообще, если не считать того, что мать старалась быть вежливой, поскольку виделись они в последний раз перед долгой разлукой, она почти не разговаривала. Ей было тяжело вести машину, тем более что раньше они либо ездили в метро, либо брали такси. В их квартире мать вела себя по-другому, и управляющий домом за последние два месяца заходил несколь­ко раз, чтобы просить ее поменьше шуметь. Ма, возможно, счи­тала, что чем громче она вопит на Ронни из-за плохих оценок, или не тех друзей, или по поводу того, что дочь постоянно на­рушала свой «комендантский час», или ИНЦИДЕНТ, особен­но ИНЦИДЕНТ, тем вероятнее, что она послушается и начнет исправляться.

Ладно, она не худшая на свете мать. Точно не худшая. А ког­да на Ронни находил приступ великодушия, она даже признава­ла, что мать совсем не плоха. Просто ее сознание застряло в том искривленном временном периоде, когда дети навсегда остава­лись маленькими. Ронни в сотый раз пожалела, что родилась в мае, а не в августе. Теперь бы ей уже исполнилось восемнадцать и мать не смогла бы ее ни к чему принудить. С точки зрения за­кона она была бы достаточно взрослой, чтобы самостоятельно принимать решения. И скажем прямо: поездка к отцу отнюдь не значилась в списке ее желаний.

Но пока что у Ронни просто не было выбора. Потому что ей все еще было семнадцать. Ах, эти происки календаря! Почему мать забеременела на три месяца раньше, чем следовало бы? И что из этого следует?

Как бы униженно ни просила, ни жаловалась, ни вопила и ни ныла Ронни, летние планы остались неизменными. Ронни и Джона проведут лето с отцом, и все тут! Никаких «если», «и» или «но», как обычно выражалась мама. Ронни просто возненавиде­ла эту манеру выражения.

Едва они пересекли мост, начались заторы на дороге, и ма­шины еле ползли. В стороне между домами поблескивала вода. Океан! Бр-р! Можно подумать, ей это интересно!

— Почему ты заставляешь меня это делать? — снова просто­нала она.

— Мы уже все обсудили. Тебе следует провести немного вре­мени с отцом. Он скучает.

— Но почему все лето? Почему не пару недель?

— Вам нужно побыть вместе больше, чем пару недель. Ты не видела его три года.

— Но я не виновата. Он сам от нас ушел.

— Да, но ты не подходила к телефону, когда он звонил. И каждый раз, когда приезжал в Нью-Йорк повидаться с тобой и Джоной, ты его игнорировала и таскалась по всему городу со сво­ими друзьями.

— Не хочу его видеть. И говорить не хочу! — отрезала Ронни.

— Попытайся вести себя прилично, договорились? Твой отец хороший человек и любит тебя.

— И поэтому бросил нас?

Вместо ответа мать глянула в зеркало заднего вида.

— А ты, Джона? Ждешь не дождешься встречи с отцом?

— Шутишь? Да это потрясная идея!

— Я рада, что ты так славно настроен. Может, ты сумеешь научить этому сестру.

— Ну да, как же, научишь ее! — фыркнул он.

— Все равно не понимаю, почему я не могу провести лето с друзьями! — заныла Ронни, пытаясь настоять на своем. Она еще не сдалась, и хотя понимала, что шансы равны нулю, все же ле­леяла мечту убедить ма развернуться и поехать обратно.