Становясь Милой - Эстель Маскейм Страница 2

Вспышки камер становятся ярче и чаще. Будто сквозь плотный слой ваты слышатся щелчки затворов, папарацци пытаются перекричать друг друга: одни зовут меня по имени в надежде, что я на них взгляну и им удастся заполучить идеальную фотографию случившегося; другие задают мерзкие вопросы, стараясь вызвать еще более скандальную реакцию.

Рубен хватает меня за локти и резко дергает вверх, ставя на ноги, затем едва ли не на руках тащит к минивэну, расталкивая папарацци, и запихивает меня в салон. Громко захлопывается дверца, и шум резко приглушается, однако настырные журналюги принимаются колотить по окнам.

– Мила! – вскрикивает мама, соскальзывая с противоположного сиденья и плюхаясь передо мной на колени. У меня голова клонится набок, и она берет ее в ладони. На ее лице, с по-прежнему идеальным макияжем, написано удивление и испуг. – Ты как? Что…

– Какого черта?! – резко обрывает ее папа громогласным голосом; он возмущен. – Ты пила?!

Вот так все и произошло. Так я села в лужу, причем с оглушительным всплеском.

И теперь, утром следующего дня, масштаб беды кажется еще значительнее. Таблоиды смешивают нашу фамилию с грязью. Мои мерзкие фотографии разлетелись по всему интернету. Я выставила папу на посмешище.

– А ведь это далеко не первый ее проступок! – рычит Рубен с противоположного конца кухни.

Его недовольство вполне понятно. Он – папин менеджер, ему платят за управление нашей жизнью. А я усложняю его работу тем, что постоянно, хоть и не нарочно, ворошу осиное гнездо желтой прессы.

– До выхода фильма всего месяц. И нам нисколько не помогают гуляющие по таблоидам фотографии пьяной Милы Хардинг, стоящей на коленях и опорожняющей желудок на пресс-конференции.

– Да и после выхода фильма ни к чему нам черный пиар, – добавляет оставшийся продюсер. Она скрещивает руки на груди и окидывает меня злым взглядом. Ее нисколько не заботит благосостояние нашей семьи – компания печется лишь о том, чтобы выжать из предстоящего фильма как можно больше денежек.

– Плюс школьный год закончился, а значит, ты, юная леди, теперь будешь чаще появляться на людях, – говорит Рубен, потирая щетину на подбородке, словно о чем-то усиленно размышляя.

Вытерев слезы и покинув мамины ласковые объятия, я выпрямляюсь и заглядываю Рубену прямо в глаза.

– Как мне все исправить?

Тот передергивает плечами.

– В идеале? Исчезнуть на несколько недель, чтобы никому не пришлось переживать о твоей зарождающейся теплой дружбе с желтой прессой.

– Рубен! – сердито шипит мама, сжимая мое плечо, словно в попытке защитить меня от жестоких слов. Она прожигает папиного менеджера откровенно враждебным взглядом.

– А что? У тебя есть идея получше, Марни? – сухо отвечает тот.

Скрипит деревянный пол. Я оборачиваюсь и сквозь опухшие веки различаю отца, который стоит, опершись о дверной косяк и спрятав руки в карманы джинсов. На нем его любимые солнцезащитные очки – должно быть, после вчерашнего изнурительного дня у него болят глаза. Мы все молчим и про себя задаемся вопросом, как давно он тут стоит. Мама берет меня за руку и крепко сжимает.

– Мила, – начинает папа, прочистив горло. Низкий, хриплый голос – одна из причин, по которой его так обожают дамы по всему миру, – а по утрам это качество проступает еще отчетливее. Он касается края очков и слегка приподнимает, взгляд его темных глаз, красных и опухших от недосыпа, встречается с моим. – Думаю, будет лучше, если ты уедешь домой и какое-то время там поживешь.

У меня душа уходит в пятки.

– Домой? – повторяет мама. – Наш дом здесь, Эверетт. Мила дома. С нами. Давай все хорошенько обсудим, прежде чем…

– Рубен, организуй поездку, – твердо говорит папа, полностью игнорируя мамины возражения, будто она и рта не раскрывала. Его взгляд продолжает сверлить меня, и я успеваю заметить в нем искру сожаления, прежде чем папа вновь опускает очки и спокойно добавляет: – Мила, собирай вещи. Ты проведешь лето в Теннесси.