Лгунья - Айелет Гундар-Гушан Страница 2

* * *

Когда она родилась, то весила три килограмма четыреста граммов, и помимо этого сказать о ней было нечего. Всего лишь потому, что за мгновенье до этого ее попросту не существовало. Люди, еще минуту тому назад именовавшиеся Ронит и Цахи, а теперь называвшиеся мамой и папой, смотрели на нее сквозь слезы волнения. Роды продолжались девятнадцать часов, и под конец голосовые связки Ронит были измочалены почти так же, как барабанные перепонки Цахи. Лежавшая между ними только что появившаяся на свет девочка была чрезвычайно красной и сморщенной, но акушерка сказала, что это пройдет.

– Она будет красавицей, – уверенно заявила она. – Как цветок.

Что заставило акушерку изречь такое пророчество, неизвестно, но родители восприняли ее слова как истину в последней инстанции. Ронит осторожно подняла девочку. Ее поражало, что эти три килограмма четыреста граммов, еще недавно бывшие частью ее собственного веса, теперь существуют сами по себе.

– Назовем ее Нофар, – прохрипела Ронит, – и она будет красавицей.

– Как цветок ^[2], – кивнул Цахи.

Медсестра отправилась по своим делам – в другие палаты, к другим роженицам, – а у девочки, еще до того, как ей исполнилось десять минут, были уже и предсказанная судьба, и имя.

Выбрать имя ребенку – дело серьезное. Не успевают клеточки в животе матери начать делиться, как мнения родителей разделяются. Отец хочет «Тамар», а мать требует «Даниэль»; отец настаивает на «Михаль», а мать категорически заявляет: «Яэль». Возможно, стоило бы подождать, пока клетки превратятся в живое существо – чтобы имя родилось из человека, а не человек рождался с готовым именем. Но родители ждать не способны, их чаяния и надежды мчатся вперед галопом и уносятся, бывает, так далеко, что ребенку всю жизнь приходится бежать позади, не поспевая за их мечтами. Нофар Шалев не была уродливой – отнюдь, – но акушерка сказала: «Она будет красавицей», и это предсказание преследовало Нофар с пеленок. Она выросла неуверенной в себе и замкнутой и чувствовала себя в этом мире незваной гостьей на чужом пиру. Сейчас, стоя за прилавком в кафе-мороженом, она вспоминала тот момент, когда Йотам с компанией вошел и увидел ее. «А ты вроде из нашей школы». Было ясно, что он не знал, как ее зовут. И даже поинтересоваться не пожелал.

Когда наплыв посетителей немного схлынул, Нофар взяла ключ, висевший на крючке, как самоубийца на веревке, и побежала в служебный туалет во внутреннем дворе. Две уличные кошки перестали совокупляться и сердито на нее зыркнули, но секунду спустя взмахнули хвостами и вернулись к своему занятию. Нофар вбежала в тесную туалетную кабинку и поспешно закрыла за собой дверь, как если бы увидела не кошачью случку, а – не приведи господь – соитие собственных родителей.

Выйдя из туалета, она – дрожащей рукой – оправила синее платье, которое в туалете пришлось задрать. В начале лета Нофар одолжила его у сестры. И очень надеялась позаимствовать у Майи вместе с платьем и ее шарм. Младшая сестра двигалась так плавно, так грациозно, что городские светофоры при ее приближении краснели от удовольствия, и пробок на запруженных дорогах становилось еще больше: светофоры заливались похотливым румянцем, и движение вставало намертво. Потому на каждом переходе Майя шла на зеленый, и даже на самых оживленных перекрестках ей никогда не приходилось ждать. У Нофар все было иначе: она всегда ждала.

В раннем детстве люди их не различали. Разница между сестрами была меньше года, и младшая нагоняла старшую стремительно, как антилопа. Родилась Майя преждевременно, и врачи объясняли это душевным состоянием Ронит – перед самыми родами ее мужа призвали на резервную службу. Но в действительности схватки начались раньше потому, что сестре, сидевшей внутри, не терпелось сравняться с той, что снаружи. Робкая продавщица мороженого совсем не была тогда робкой. Наоборот. Нофар была кругленькой и гладенькой, как яблочко, а ее маленькие ручки цеплялись за каждый протянутый палец. Весь мир принадлежал ей – хватай и пробуй! – а под языком медленно созревало сладкое слово «папа» – первый подарок родителям, ждущий своего часа. Однако, когда этот час наступил, отец ушел в армию, и мать, чье лицо раньше светилось, как восходящее солнце, стала походить на измученную птицу с перебитым крылом.

Нофар знала эту историю хорошо – в семье ее рассказывали постоянно. И так же, как в школе она научилась стоять по стойке «смирно», когда звучал гимн, во время прослушивания семейного «гимна» девочка вела себя соответственно: когда слышала знакомые слова, склоняла голову, а в нужные моменты бормотала «слава богу». Когда скорая помощь забрала маму, соседка – слава богу – сразу позвонила папе. Папу – слава богу – успели позвать к телефону буквально за минуту до того, как началась наземная операция. Узнав, что у папы родилась дочь, командир – слава богу – отпустил его на двенадцать часов. И (в этом месте «слава богу» говорить было нельзя; однажды Нофар ошиблась, и мама посмотрела на нее так, что захотелось умереть) невероятно, но буквально через минуту после того, как папа уехал домой, его танк вошел в Ливан и все погибли. Иными словами, благодаря рождению Майи папа – слава богу – спасся. Последнее предложение с годами укоротилось до «благодаря Майе папа – слава богу – спасся». Не благодаря ее рождению (событию сугубо медицинскому), не благодаря командиру (который дал папе отпуск, получил посмертно медаль, и в память о нем певец Шломо Арци сочинил песню), а благодаря Майе. Это знали все, и все об этом говорили. Так что, когда Нофар наконец пролепетала «папа», этого почти никто не заметил. Подумаешь. Все дети рано или поздно говорят «папа». Однако не все дети спасают папу из горящего танка.

В первый день работы в кафе-мороженом Нофар оделась нарядней, чем обычно: в платье Майи. Впервые в жизни у нее была возможность начать что-то с чистого листа, и лучшего места для этого, чем кафе-мороженое, было не придумать. Ибо кафе-мороженое – это чудесная страна вкусов и цветов. Как если бы кому-то удалось поймать радугу, на одном ее конце навесить дверь, на другом – поставить кассу и поместить радугу на углу улицы.

Родители похвалили Нофар за то, что та решила поработать в летние каникулы, но делала она это не только ради денег. Она каждый день почти час добиралась сюда с окраины города ради людей, ради чужих глаз, не знавших, к счастью, про нее того, что знала вся ее улица: что про нее и знать-то нечего, что с ней никогда ничего не случается, ни неприятностей, ни приключений. Она была непримечательным, безвредным существом, которому только что исполнилось семнадцать.

Даже прыщи ее не выделяли. На лицах у подростков порой можно увидеть поразительные, незабываемые геологические образования: глубокие кратеры, обрамленные холмами долины; но сальные железы Нофар функционировали сдержанно – оккупировали лоб и маленький анклав на носу и этим ограничились. Прыщи Нофар никому не мешали, однако очень мешали ей самой, и втайне она называла себя «уродской мордой».

Имена и прозвища – очень опасная штука, и доказательством тому мог служить Лави Маймон, живший на четвертом этаже дома, в котором находилось кафе. Сколько бы шариков шоколадного мороженого он в себя ни забрасывал, все равно оставался тощим, как один из тех столбиков, которые мэрия устанавливает на улицах, чтобы люди пристегивали к ним велосипеды. Возможно, Лави смирился бы со своим жалким существованием, назови его родители поскромнее. Однако на своих щуплых плечах он нес имя самого царя зверей ^[3]. В детстве Лави надеялся, что, когда повзрослеет, у него отрастет грива, а под кожей вздуются мышцы; но годы шли, а грива расти отказывалась. На подбородке торчало всего четырнадцать волосков – каждый вечер он пересчитывал их перед зеркалом. Про мускулы и говорить не приходилось.