Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини Страница 2

— Потом не жалуйся, что у тебя вырос живот.

— Это ты жалуешься, а я с собой в ладу.

Все верно, он с собой в ладу, поэтому всегда такой добродушный. Встает, кладет мне руку на плечо:

— Думаю, ты правильно сделаешь, если поедешь.

Он уловил в моем взгляде сомнение. Я действительно испугалась. Слишком неожиданно обрушилось на меня мое прошлое, моя молодость. А возможно, лишь тоска по ней… Шее холодно, нужно вернуться в ванную, высушить волосы феном. Я снова робкая, нерешительная девочка, которой до старости всего лишь шаг.

— Нужно как-то все устроить, договориться в редакции… даже не знаю…

— Да все ты знаешь.

Говорит, что позвонит мне из офиса, попробует найти по Интернету дешевые билеты.

— Не думаю, чтобы за билетами в Сараево была очередь, — шутит он.

Иду в комнату Пьетро, открываю ставни. Пьетро резким движением натягивает на голову простыню, лежит как мумия. В этом году у него случилась линька: он перерос свое детство, вытянулся и стал похож на большую неуклюжую цаплю. Уходит из дому, ни с кем не прощаясь, и ест стоя, у открытого холодильника. Бродит понурившись, уставившись в землю, будто ищет сокровище. Из-за какой-то глупости провалил экзамены, но вместо того, чтобы поднапрячься и пересдать, демонстративно плюет на все с упрямством, достойным лучшего применения. Оборачиваюсь на его ворчливый бас — сын теперь обращается ко мне лишь затем, чтобы чего-то потребовать, высказать недовольство. Куда подевался нежный голосок, годами звучавший рядом? Раньше мне казалось, что наши голоса созвучны: мне нравилось разговаривать с ним.

Сейчас мне его жаль. Когда сын спит, когда его лицо безмятежно, я думаю, что и он, должно быть, тоскует по тому складному телу, которое, словно какой-то людоед, пожрал переходный возраст. Может, Пьетро ищет его во сне и потому не хочет просыпаться.

Я наклоняюсь, стягиваю простыню, прикасаюсь к волосам, теперь жестким, торчащим во все стороны. Пьетро стряхивает мою руку.

Все-таки он переживает из-за экзаменов. Сейчас лето, он уходит из дому с теннисной ракеткой, в кроссовках сорок третьего размера, а возвращается, злясь на своих друзей, кричит, что не желает их больше видеть: ведь на следующий год он не будет учиться с ними в одном классе, и получается, будто это они оказались предателями!

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он тут же садится на кровати, голый по пояс.

— Есть хочу.

Разговариваем на кухне — он намазывает на печенье «Нутеллу» и заглатывает эти мини-бутерброды один за другим. Рот у него испачкан шоколадом, на столе крошки, пакет с печеньем разорван, но я сдерживаюсь — нельзя же бесконечно его шпынять! Жду, пока он закончит свою трапезу, потом говорю о поездке.

Пьетро мотает в ответ головой:

— Не хочу, поезжай одна.

— Сараево — очень красивый город…

Смотрит на меня с лукавой улыбкой:

— Да ладно, мама, зачем этот пафос? Что там делать, в этой задрипанной Югославии?

Стою, сцепив руки, еле сдерживаю возмущение:

— Югославии больше нет, это другая страна.

Пьетро проглатывает очередной бутерброд. «Нутелла» капает на стол, он подбирает капли пальцем, облизывает.

— Да какая разница!

— Есть разница. — Умоляю его тихим голосом: — Всего лишь неделя, Пьетро, поедем вместе, вот увидишь, тебе понравится.

Никакого интереса во взгляде.

— Чего же там хорошего, мам? Скажешь тоже…

— Поедем на побережье, там великолепное море.

— Тогда лучше на Сардинию.

Чувствую, как слабеют и подкашиваются ноги, а этот идиот размечтался о Сардинии.

Пьетро встает, потягивается, идет ставить чашку в раковину. Я смотрю на его спину, вихор на затылке.

— Тебе действительно не интересно узнать, где погиб твой отец?

— Достала, мам…

Я продолжаю его упрашивать, голос мой слаб и неуверен — так Пьетро говорил со мной, когда был ребенком.

— Пьетро… Пожалуйста, Пьетро!

— Чего тебе?

Я встаю, нечаянно опрокидываю пакет с молоком:

— Что значит «чего тебе»? Это же твой отец!

Пожимает плечами, смотрит в пол:

— Достала меня эта история!

Эта история — его история, наше прошлое, о котором он и слышать не хочет. Ребенком он был храбрее, любознательнее. Забирался ко мне на руки, не боялся спрашивать, рассматривал пожелтевшую фотографию отца, прикрепленную магнитом к холодильнику. Диего на ней совсем юный… Теперь Пьетро вырос и перестал задавать вопросы. Его мирок сжался до мелких, эгоистичных потребностей. Ему не хочется усложнять себе жизнь, задумываться. Для него отец — Джулиано. Это он провожал его в школу, водил в поликлинику. Это он дал ему подзатыльник в тот раз, на море, когда Пьетро нырял на мелководье.

Чищу зубы, иду в комнату сына, на ходу надевая куртку. Он в одних трусах, играет на гитаре, глаза закрыты, плектр скользит по струнам.

«Путь к надежде». Вспоминаю эту фразу, случайно попавшуюся мне на глаза. Думаю о Пьетро. Надежды — достояние детей. Мы, взрослые, когда-то тоже надеялись — почти всегда напрасно.

— Собери дорожную сумку, небольшую.

Ничего не отвечает. Насвистывает.

Едем в машине. Утренний Рим свинцового цвета. Пьетро на заднем сиденье — солнцезащитные очки «Ray-Ban», блестящие от геля волосы.

«Ты, пожалуйста, не расстраивай маму», — сказал вчера за ужином Джулиано.

Пьетро позвонил Давиду, своему другу, предупредить, что не придет на занятия по парусному спорту, потому что уезжает со мной. Должно быть, друг спросил сына, когда тот вернется. Пьетро опустил руку с мобильным телефоном и спросил меня:

— Когда вернемся?

Я посмотрела на Джулиано. Ответила:

— Скоро.

— Скоро, — сказал Пьетро в телефонную трубку.

— До скорого, — говорит Джулиано в аэропорту, целуя меня на прощание. Обнимает Пьетро, потом они упираются лбами и несколько секунд стоят неподвижно. — Будь молодцом.

— Да, папа.

Ставлю сумку на ленту транспортера — и вот мы уже в нейтральной зоне. Идем вдоль светящихся вывесок: «Lancôme», «Prada Eyewear». Колеса моего чемоданчика постукивают в такт шагам. Останавливаюсь, оглядываюсь назад. Джулиано стоит на том же месте и смотрит нам вслед. Ноги расставлены, руки в карманах, как у таксиста, ожидающего пассажира, — безликая фигура в равнодушной толпе. Кажется, что с нашим отъездом он потерял самого себя. Лицо чужое, неподвижное, с глубокими морщинами. В это мгновение я думаю о том, как он одинок. Заметив меня, он оживляется, машет рукой, улыбается и знаками показывает, что пора идти, надо поторопиться. Смешно округлив губы, посылает воздушные поцелуи.