Победитель, или В плену любви - Элизабет Чедвик (Англия) Страница 19

Августовский день с утра был прекрасным, но к обеду погода стала портиться. Манди посмотрела на небо. Рваные облака уже закрывали солнце, а от горизонта надвигались чернильно-темные тучи. Девушка решила быстренько сбегать в харчевню — купить жареной птицы и хлеба на ужин. Чугунный котел, в котором готовили еду на семью и друзей, и оловянная посуда были уже уложены — наутро предстояло ехать во владения Лаву.

Эдмунд Одноглазый, владелец харчевни, был тучным здоровяком с лицом, обезображенным глубоким косым шрамом, тянувшимся от верхней губы до кожаной заплатки на месте выбитого глаза. До ранения, которое перечеркнуло военную карьеру, он был солдатом-наемником; с тех пор он готовил и продавал еду тем, кто был его противником в бою.

Когда Манди подошла к его палатке, он как раз закреплял дощатую перегородку в предвидении близкой бури. Ветер уже хлопал полотнищами шатров и трепал геральдические знамена, а над горизонтом сверкали молнии.

— Госпожа Манди! — Обрадованно улыбнулся он и сверкнул единственным глазом. — Чем могу служить?

Манди протянула несколько монет, отсчитанных матерью на покупки, и овальное блюдо.

— Жареной птицы и хлеба. Мы уже уложили всю утварь.

— Отправляетесь спозаранку?

— Да, на рассвете.

Эдмунд снял одну из трех поджаренных куриц с вертела; шкурка обуглилась в пламени, но Манди знала, что под ней светлое сочное мясо.

— Желаю вам всего хорошего. Ваш отец заслуживает шанса на спокойную налаженную жизнь. — Он уложил птицу на блюдо и спросил, сверкнув единственным глазом. — А вы, краса-девица, будете нас вспоминать, когда заживете в своем замке как знатная леди?

— Конечно, буду! — возмутилась Манди.

— Э, вы еще так молоды — скоро все забудете.

Эдмунд подал ей хлеб, и Манди уложила булочки в холщовый мешок, висящий на плече.

— Не забуду, — сказала девушка твердо и вскинула подбородок. — Никогда.

— Заставят… — проговорил Эдмунд и, наклонясь, достал из-под прилавка круглую булку хлеба, густо намазанного медом, а поверху посыпанного корицей, дроблеными ядрышками орехов и кусочками сушеных фруктов. — Вот, передайте это вашей матери как прощальный подарок и скажите, пусть о себе заботится.

Глаза Манди расширились от восхищения. Она обожала коричный хлебец — и так редко приходилось им лакомиться; такое позволяли себе, только когда устраивали большой пир.

— Это — для вашей матери, говорю! — напомнил Эдмунд, но его глаз искрился смехом. — Так что лучше побыстрее несите домой, пока искушение и дождь не подпортили подарок. — И он показал на небо, наливающееся предгрозовой чернотой.

Манди поблагодарила его поцелуем в щеку, рассеченную шрамом, и заторопилась к шатру. Она была тронута до слез. Нет, как бы ни сложилась ее новая жизнь, она всегда будет помнить доброту и юмор таких людей, как Эдмунд Одноглазый.

Ветер набирал силу, закручивая водовороты пыли на дорожках у шатров. Он трепал платье Манди и угрожал ненавистный плат с ее головы, а она, неся поднос обеими руками, не могла придержать одежду.

Небо перечеркнула ослепительная молния, и тяжко ударил ближний гром. Застучали первые капли, словно невидимая рука щедро сыпанула горсть дождя. Манди побежала; дерзкий ветер сорвал плат, и он затанцевал в пыли, будто обрел собственную жизнь. Девушка вскрикнула, но тут же в душе обрадовалась: ну и пусть катится куда угодно.

Она добежала до своего шатра, когда небеса разверзлись не на шутку. Забравшись внутрь, она быстро отставила покупки и ловкими пальчиками заправила откидную створку, защищая полотняный домик от затопления.

— Эдмунд Одноглазый прислал тебе коричный хлеб и наилучшие пожелания, мама, — объявила она.

Сидя на крае настила, Клеменс перебирала швейные принадлежности; она никак не отреагировала на слова дочери и даже, кажется, не заметила отсутствие плата на ее голове. Только и сказала недовольно, слегка хмурясь:

— Ненавижу грозы.

Острие боли предчувствия ужалило Манди. Да, действительно мать не любила громы и молнии, но совсем недавно она была в таком настроении, когда на подобное не слишком обращают внимание.

— Но папа говорил, что земля нуждается в дожде, — осторожно сказала она.

— Ненавижу этот шум и грохот. Не могу думать, когда так бьет по голове… — Клеменс наконец затянула кожаный мешочек со швейными принадлежностями и спрятала его в ларец. Пальцы дрожали, а тонкое лицо усыпали мелкие бисеринки пота.

— Мама, ты хорошо себя чувствуешь? — с тревогой спросила Манди. — Может, сделать отвар?

Клеменс сглотнула и сказала:

— Малыш сегодня что-то особенно забеспокоился. — Она приложила руки к вздутому животу. — Но теперь утих. С предыдущей отметины на свече я ничего не чувствую. Ох, Иисусе, как разболелась спина…

Она выпрямилась, легла и уставилась на полотняную крышу шатра, которую трепал штормовой ветер; частый дождь барабанил, заполняя короткие промежутки между ударами и раскатами грома.

Манди схватила плащ, накинула его на голову и плечи, расшнуровала створку и побежала к соседям — попросить кипятка. Когда она возвратилась, Клеменс впала в беспокойную дрему.

Девушка сбросила промокший насквозь плащ и принялась делать целебный отвар из высушенных прошлогодних ягод и свежих побегов шиповника. Жаль, конечно, что отца нет с ними, хотя он где-то неподалеку в лагере; наверняка проводы сопровождаются выпивкой, так что, когда он возвратится, пользы от него будет мало.

Манди осторожно разбудила мать и поддерживала, пока та пила ароматное горячее варево. А потом предложила съесть по кусочку коричного хлебца: желудок молодой девушки сводило от голода и нетерпения. Клеменс согласилась, затем положила руку на живот и нахмурилась.

Манди отрезала щедрый клин хлебным ножом и медленно, как священнодействуя, положила в рот первый кусочек. Мед, орешки, специи; как это великолепно… Девушка даже закрыла глаза от наслаждения.

И в это время Клеменс неожиданно вскрикнула от боли, а руки, приложенные к животу, напряглись.

— Мама? — Распахнула глаза Манди. — Что, младенец рождается? — проговорила она, торопливо глотая и уже почти не чувствуя вожделенного вкуса.

— Я… не знаю, — задыхаясь, ответила Клеменс. — Это… совсем не так, как в прошлый раз… и слишком рано… больше чем на месяц…

— А может быть, что-то из еды оказалось плохое?

Клеменс покачала головой:

— Этим утром… Когда я меняла простыни, нашла кровавые пятна. А сейчас поясница… Так тяжело и больно… Как переламывает…

— Но что мне делать?

Испуганное выражение голоса дочери заставило Клеменс на миг отойти от края пропасти ужаса и боли, в которую она скатывалась. Она попробовала подумать, отвлекаясь от тупой и в то же время раздирающей боли в матке, и сказала: