Сибирская любовь. Книга 2. Холодные игры - Екатерина Мурашова Страница 19

Минька с Павкой и примкнувший к ним Петя Гордеев с помощью лопат открыли удивительный, какой-то зеленоватый лед, а по краям очень мило насыпали снежные бортики со скамейкой, на которые бросили овчины, и стало можно сидеть. Пока работали, стемнело, и Илья принес факелы, а Петя – фонарь. Мы с Аглаей привязали коньки и…

Ты знаешь, я давно не получала такого удовольствия от ловкого движения собственного тела, от того, как оно меня слушается и выполняет мои команды. Аглая оказалась совершенно неспособной сохранять равновесие, несколько раз упала пребольно, но из гордости не расплакалась, закусила губу, развязала коньки и сразу же ушла. Стали пробовать другие. Я давала наставления, им пытались следовать. Природный талант оказался у двоих – у Ильи (он вообще даровит, но об этом я еще напишу) и, как это ни удивительно, у поповны Фани, которая выглядит корова коровой, но поехала по прямой почти сразу, без поддержки, а к концу научилась и разворачиваться, и даже кататься «елочкой». Остальные пытались что-то изобразить с переменным успехом, падали, смеялись, поддерживали друг друга, врезались в бортики. Тут же крутились бешено лающие собаки, какие-то мелкие ребятишки, и даже Леокардия Власьевна со своей обычной решительностью нацепила коньки и два раза проехала туда-назад, почтительно поддерживаемая под руки дочерьми. Трактирная прислуга Хайме два раза приносила бадью с горячим чаем и горшок с шаньгами. На все набрасывались с яростью и нетерпением голодного зверья. Зубы и белки сверкали в темноте, отсветы факелов мелькали на льду, который в темноте казался глубоким, как старое зеркало, везде валялись клочкастые овчины, на которых отдыхали… В общем, зрелище было вполне первобытное и впечатляющее…

После всего, когда уж все выдохлись окончательно и едва не начало светать, Минька с Павкой унесли обе пары коньков к себе домой. Буквально через день местный молодой кузнец (помощник старого, сверстник Миньки и Павки) с их помощью и по их чертежам изготовил пар двадцать чего-то, отдаленно напоминавшего исходный продукт. Коньки местного разлива были сделаны не то из бочковых обручей, не то из старых рессор, выглядели ужасно, но исправно резали лед и носили своих обладателей. Несколько пар Минька с Павкой подарили (я не уловила, кому именно, но видела, как Илья, пятнисто краснея, преподнес коньки высокомерно щурящейся Аглае), а дальше в Егорьевске образовалась просто-таки повальная мода на коньки, и инородческие вьюноши вместе с кузнецом сделали, насколько я сумела понять, небольшую коммерцию.

Срочно расчистили еще две площадки в разливах. На одну из них удалось загнать малышню (которая, как ты знаешь, всегда путается под ногами и жутко мешает во время катания взрослых людей). Две другие исправно полны и днем, и особенно под вечер. Предприимчивая трактирщица Роза установила между «взрослыми» площадками два стола, с которых по вечерам бойко торгует чаем и всякой снедью (а из-под столов – горячительными напитками, что особенно радует Петеньку Гордеева и немногочисленных катальщиков из молодых рабочих).

Как-то ночью мне не спалось. Под утро забылась, но разбудил какой-то непонятный стук, вроде бы – крадущиеся шаги. Выглянула в коридор – никого. Заснуть снова не удалось. Еще по темноте я встала, оделась, выпила остывшего чаю и решила пройтись. Рассвет зимний здесь иной, нежели в Петербурге. Резче краски, меньше полутонов, отражения восходящего солнца в каждой льдинке, каждой снежинке. Во всем – какая-то решительная определенность, как будто фраза, в конце которой стоит восклицательный знак.

Впрочем, до восхода еще далеко было, над головой и лесом светили звезды, и только желтовато-розоватый отсвет появился на юго-восточном краю неба.

Задумавшись и наблюдая, я дошла до разливов. И вот чудо – на едва светлеющем льду неловко кружилась, ездила вперед и назад знакомая фигура Аглаи. Ее диковинная верблюжья грация, по-видимому, как-то препятствует передвижению на коньках, и сия наука с самого начала давалась ей труднее других. Большинство училось весело, с размаху шлепаясь на лед и отвечая на насмешки еще бульшими насмешками. Аглая – не такова. Не в силах отступиться и не желая сносить насмешек, она выбрала для тренировки такое время, когда ее никто не увидит, и вот…

Я не стала смущать ее и говорить, что раскрыла ее маленький секрет. Любое упорство для меня уважительно. Повернулась и тихо пошла назад. Вечером не преминула сказать, что очень заметны успехи. Аглая ничем не показала, что ей приятна моя похвала (не такой она человек. Любочку вот похвали, так она, как все истерики, прямо на глазах расцветает), но после была ко мне необыкновенно для своих привычек мила и предупредительна. Даже Каденька заметила и не преминула съязвить (у них это принято): «Что-то ты сегодня, Аглая, шелковая. Не иначе кто по шерстке погладил…»

Теперь о спектакле. Пробы и первые репетиции прошли просто ужасно. Делая выбор, я стремилась исходить из характера ролей и интересов будущих зрителей. Кроме меня, похоже, ни то ни другое никого не волновало. После первых же проб сделалось понятно, что возможности наши невелики.

Девицы Златовратские при прочтении монологов завывали, как мартовские кошки в метель. Петенька Гордеев смущался и кхекал. Николаша постоянно поднимал бровь и глядел на окружающих сверху вниз, словно спрашивал: «И чего я здесь с вами делаю?» Приятное исключение составлял трактирщик Илья. Он читал негромко, но с таким пониманием образа и чувствованием происходящего действия, что я, нимало не колеблясь, сразу же отдала ему главную мужскую роль в первой пьесе. Николай и Петя должны были сыграть неразлучных друзей гусара. Решение мое вызвало такую бурю эмоций, что я едва в ней не захлебнулась. Николаша состроил великолепную гримаску из серии «не больно-то и хотелось». Любочка, которая как лев билась за роль влюбленной девицы (и в конце концов получила ее, потому что две ее сестры играли еще хуже), прямо заявила, что хотела играть с Николашей, и только он на эту роль и подходит, потому что красавчик, а с жидовином-трактирщиком она играть и вовсе не будет. Я жутко разозлилась и обиделась за Илью (он стоял неподалеку и все слышал), сказала: «Ну и не надо! Возьмем тогда Варвару, дочь остяка Алеши. Ей все равно, кто Илья – хоть еврей, хоть татарин, хоть медведь из лесу. И мне все равно, потому что играет он лучше вас всех!» Молчаливая смешливая Варвара своим широким лицом и носом-кнопкой на роль вовсе не подходила, но к тому моменту я уж ее любила и внешности не замечала. Она оказалась великолепным художником и расписала нам ширмы удивительными орнаментами, цветами, птицами и садами. В результате все действие обеих пьес происходило как бы в Эдеме. По делу, конечно, полагалось не так, но я ничуть не жалела, потому что Варварины ширмы – это было в нашем спектакле едва ли не самое красивое. Любочка, когда поняла, что и без нее обойдутся, сразу же стихла.

Илья после подошел ко мне и сказал, что, может быть, не надо всех раздражать и от роли ему надо отказаться, но я схватила его за руки и так горячо убеждала в его талантах, что он малиново покраснел и все норовил у меня руки забрать.

Роль старика-генерала получил Левонтий Макарович Златовратский, а девицу, в которую он влюбился, играла Надя. Там по роли полагается такой лукавый сорванец, и Надя вроде бы хорошо подходила, но она все время переигрывала и играла уж вовсе мужиковатую кавалерист-девицу Дурову, в которую влюбиться положительно невозможно, разве только окончательно сойдя с ума.