Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева Страница 18

– Корсак, – мягко сказал Никита, – ты меня сдетства знаешь. Уж кому-кому, а тебе известно, что я никогда и ничего противволи другого человека не сделаю. Когда говорят, что Бог создал человека пообразу своему и подобию, думаешь, это означает, что у Творца нашего, уВездесущего и Всемогущего, две руки, одна голова и два ока? Нет! На то он иВсевышний, чтобы мы не могли представить его себе. И мы на него не похожи! Столсделан столяром, но разве это значит, что стол должен быть похож на столяра? Мыне подобны Богу, и нет в мире ничего подобного ему. Мы и вообразить не в силахего облик! Но Господь в неизреченной мудрости и милости своей уподобил себечеловека единственно тем, что дал ему в жизни возможность выбора. Бог выбирает,кого карать, кого миловать, вот так и человек может выбрать, по коему из путей,проложенных пред ним Богом, ему идти. Во всяком случае, жить ему или умереть,человек может решить сам. И смерть себе он выбрать вправе – это и есть егосвобода выбора. Понимаешь ли ты, что я говорю?

Я думала, никто, кроме меня, не уловил дуновения угрозы,которой повеяло в голосе Никиты, однако дрожь так и прошла по нашей связке,передаваясь каждому по опутавшей нас всех веревке, подобно тому, как звукпередается по телефонным проводам.

Страх сковал всех. Один Корсак никак не мог наговориться.

– Да ты что, Шершнев? – промолвил он с решимостьюпьяного человека. – Неужто ты мне угрожаешь? Да кем ты возомнил себя?Ангелом с карающим мечом? Орудием Бога, которому он дал право карать имиловать?

Уже и вскоре, по истечении нескольких дней, а особеннотеперь, по истечении десятков лет, этот богословский спор посредиполузамерзшего Финского залива, в ледяной мгле, казался мне не то чтонеуместным, но совершенно чудовищным. Право, даже и вообразить такогоневозможно! Я бы не поверила никому, что это могло быть в действительности,однако сама стала молчаливой участницей того странного и, в общем-то,бессмысленного спора. И в те минуты, клянусь, он чудился нам всем жизненноважным, как если бы тотчас после его разрешения должен был открыться пред намиспасительный финский берег, на коем нас ждут и покой, и сытость, ибезопасность, и даже, может быть (где-то в розовой дали!), то, на что мы всеочумело надеялись, о чем безумно, бессмысленно мечтали: возвращение в прежнююРоссию.

Ну да, о свойствах русской интеллигенции я уж упоминалавыше…

– Право карать или миловать? – задумчиво повторилНикита. – Не знаю. Но скажу тебе так: Бог дал мне право спасатьчеловеческие жизни, этим тоже уподобив меня себе, Спасителю нашему. А если воимя этой милосердной миссии мне придется карать – ну что ж, надеюсь, Господьукрепит руку мою и ожесточит сердце мое против врага моего. Да он это толькочто и сделал, за что я и возношу ему благодарность свою в сердце своем.

Никита произносил каждое слово так, что я словно бы виделаих написанными с большой буквы! Никогда не подозревала, что он может бытьнастолько религиозен, да он и не был религиозен… Но, видимо, Бог и впрямьвоодушевил его в те мгновения и дал силу убеждения, которая вразумила даже Корсака.

Он провел рукой по лбу, отодвинув капюшон, и мы увидели, чтоего лицо похоже на лицо внезапно проснувшегося человека. Подозреваю, все мыимели схожие выражения.

В самом деле, неистовость, обуревавшая Корсака, была сродниопьянению, которое овладело им под угрозой смерти, казавшейся внезапной инеминучей, это стало как бы разрядкой от ужасного напряжения и страха, коего онтщился не показать, но который так и рвался наружу. Теперь же слова Никитывполне отрезвили его, опьянение прошло, морок рассеялся.

– Прости меня, Шершнев, – пробормоталКорсак. – Сам не знаю, что это… как это…

Он умолк и понурил голову.

– Прощаю, – сказал Никита, – только уждавайте, господа, впредь повременим с милой нашему русскому сердцу достоевщинойдо спасительных финских берегов, идет?

Меня, помнится, в самое сердце ударило, что он подумал о томже, о чем и я, почти теми же словами выразился… это меня чуть не до слезтронуло, в голове зашумело, словно и я тоже пьяна без вина сделалась. Я едваслышала, как вокруг затеялся новый разговор, на сей раз имевший практическоезначение.

Дело в том, что у нас имелся компас, который, вообще говоря,и должен был указывать нам направление пути на запад. Чиркали мы, чиркали надним спичками, закрываясь рукавами халатов, однако он почему-то указывал западвовсе не в той стороне, где ему полагалось быть по нашим расчетам. По мнениюкомпаса, там был север. Возможно, он сломался, возможно, мы все ошибались всвоих предположениях, хотя Никита упорствовал: ошибается именно компас!

Ну что ж, порассудив, мы решили идти по компасу, но так: часна запад, час на север. И нашим, так сказать, и вашим. Пошли, вернее, побрели…Мысли посторонние, спор наш внезапный и нелепый – все это из голов выветрилось:слишком боялись утонуть во внезапно подвернувшейся полынье (внимание-то у всехуже притупилось, глаза ничего не видели от усталости), но это казалось полбеды:главное дело – не набрести вновь на окопы красной матросни!

И вдруг ледяные торосы кончились, как по волшебству, иНикита с облегчением вздохнул:

– Все, теперь мы уж на окопы не наткнемся, это нафинской половине залива такой гладкий лед, сейчас нам главное – не умереть отусталости и до берега поскорее дойти, чтобы еще в темноте в Финляндию попасть.

Мне непонятно было, куда уж так спешить, коли мы уже несобьемся с пути. Сил больше не было, от съеденных накануне и призванныхподпитать меня фунтов масла и мяса не осталось даже и помину, подкрепиться былонечем, а тех двух-трехминутных привалов, которые позволял нам Никита, мне ужбыло недостаточно. После одного из таких привалов я просто не смогла встать иповалилась на лед, твердя почти в беспамятстве:

– Дайте поспать хоть двадцать минут, не могу я и нехочу больше никуда идти.

Леди Эстер, которая всю эту безумную ночь высоко несла знамяженской эмансипации, глядела на меня с осуждением и в то же время с завистью:ее природа не позволяла ей проявить хоть каплю слабости, хотя, конечно, ногиподкашивались у нее не меньше, чем у меня, а то и больше – этакий вес носить нешутка, странно, что ее ни голод, ни лишения постреволюционного периода взять несмогли!

Пианист и профессор подошли ко мне и стали что-товразумительное говорить, однако их голоса сливались в одно неразборчивоебормотанье.

– Вика, вы нас всех держите, – нетерпеливо сказалКорсак. – Неужели не понимаете: мы все на пределе сил, а коли повалимсярядом с вами, то уже встать не сможем. Вы же не хотите, – добавил он с елетлеющим проблеском последнего ехидства, – чтобы Шершнев нас всех тутпоубивал, на этом льду, дабы свершить свою богоданную миссию?