Виолончелистка - Михаэль Крюгер Страница 18

Часто в этой связи мне даже приходила в голову версия о некоем заговоре консерваторов против современной музыки. Ибо что взять с нас, западников, спецслужбам? Хоть нашу музыку время от времени и исполняли, хоть и вручали нам призы, но всерьез-то ее никто не принимал, так что до нас доходили лишь отзвуки великих событий в наших странах, да и то через газеты. Кому взбредет в голову приглашать к себе какого-то там композитора? Любой писатель, пусть даже автор кратеньких зарисовок расплывавшихся в знойном мареве пейзажей, мог с полным основанием рассчитывать на то, что его изберут в качестве эксперта по животрепещущим мировым проблемам, любой драматург или режиссер имел возможность изложить свое политическое кредо перед премьерой выпестованной им «Эмилии Галотти», журналисты и академики также имели массу возможностей заявить о своих пристрастиях, и в эру всеобщего отчуждения стало своего рода традицией, что политикам дозволялось говорить именно о том, в чем они менее всего смыслили.

Но к чему втягивать в обсуждение важных общественных проблем музыканта, который строчит ноты для пьес с арфой, ударными или варганом? Нас бы не поняли! Те правила введения в заблуждение, которые мы, композиторы, используем при написании своих музыкальных произведений, доступны пониманию лишь узкого круга избранных. Ничем не стесняемая гибкость звучания — загадка для большинства слушателей. Как же вам это удалось? — таков всегдашний вопрос, задаваемый нам. На Востоке все, конечно же, по-другому, там любой гобоист — носитель важных госсекретов, там каждая альтистка в курсе того, где у селедки хвост.

Поскольку от нас, практиков, пользы все равно никакой, постепенно пришли к мысли о необходимости приглашать хотя бы теоретиков, музыкальных философов и критиков, людей образованных — среди ночи подними, и враз тебе доклад на любую тему выдадут. Именно им выдали лицензию на разъяснение целей и задач нашей работы. Именно они оказались самым лакомым куском для спецслужб, вынужденных мобилизовать все свои интеллектуальные сливки, дабы не выглядеть смешнее некуда. И вот функционер компартии Франции, сурово наморщив лоб, втолковывает сотруднику польской разведки о премудростях «musique concrete», а в двух шагах от него, за соседним столиком молодой и даровитый редактор одной весьма серьезной газеты ФРГ поясняет, как именно следует понимать лозунг «Взорвать все оперные театры!».

Поскольку все чаще и чаще на фестивали стали приглашать немузыкантов, спецслужбы, коим отчаянно не хватало специалистов в области музыки, оказались не в состоянии опекать еще и нас, что открывало нам, музыкантам, возможности для относительно беспрепятственного общения. А то не избежать и нам вручений приветственных адресов, тостов за мир и дружбу между народами, экскурсий на музыкальные объекты различной величины и значимости, выслушиваний длиннейших и нуднейших речей местных сочинителей-патриархов.

Я сам был свидетелем тому, как однажды в Братиславе один из самых известных левых писателей на музыкальную тематику, профессор то ли из Мюнстера, то ли из Оснабрюка, поднимал и поднимал бокал в честь каждой из прибывших делегаций, пока к концу торжества его не отвезли на «скорой» в больницу, где врачи четверо суток вытаскивали его из могилы. И вытащили — в день отъезда профессор снова был как огурчик. А по пути в Мюнхен я раз в полчаса таскал его в туалет проблеваться — даже символического количества спиртного, принятого им на грудь во время прощания, с избытком хватило, чтобы превратить его в лепечущее и обвешанное слюной создание. Я очень многим обязан ему, так как по прибытии в родные пенаты профессор, протрезвев, накатал исступленно-восторженную статью в одну из ведущих немецких еженедельных газет, где возносил до небес и фестиваль, и представленный на нем музыкальный материал, равно как и высочайший уровень участников фестиваля — «и это в нашу эпоху всеобщего одичания, деградации и окостенения музыкальной культуры», — выставив меня неугасимой звездой братиславского музыкального форума, что обеспечило мне максимальный размер музыкальной стипендии, врученной лично министром культуры федеральной земли Бавария. Музыканты с чувством юмора — раритетный вид — тоже не остались внакладе, поскольку я был описан не только как профессионал-виртуоз, но и как тот, кто готов, если придет пора, исполнить высший долг перед искусством. Его бы слова да…

Я пребывал в смятении, когда мне пришло приглашение из Будапешта. С одной стороны, я был весь в работе и не имел ни малейших намерений прерывать ее, с другой — меня отчаянно привлекала страна, в ту пору считавшаяся символом прорыва. Вместе с тем в Мюнхене было в ту пору что-то неуступчиво-провинциальное, и я в конце концов, несмотря на отвращение к всякого рода поездкам, решил сняться с места. Может быть, меня подтолкнуло некое предчувствие не противиться приглашению, ощущение, что меня в этом городе что-то ожидает, стоит мне лишь протянуть руку.

Вот уже на протяжении целого лета я пытался побороть в себе непокой, с головой уходя в работу, новости из Берлина и Франкфурта бесили меня — пресыщение искусством с исчезновением политического давления начинало показывать свою истинную личину. Современное искусство уподобилось игрушке, ему уже теперь ни за что не избавиться от политически ангажированных нападок. Предметом особых пересудов стала современная музыка, смелость техники которой оставалась недоступной всем, кто бы ни отважился слушать нас, ибо ее лишили права решающего голоса в совете по выработке окончательных критериев хорошего вкуса.

Искусство наше нельзя было назвать ни декоративным, ни синтетическим. И уж явно не изящным. Я надеялся, что в Будапеште все окажется по-другому. И уже очень скоро ни о чем, кроме Будапешта, думать не мог. Будапешт, он сплотит последних серьезных молодых композиторов, я представлял себе это место неким чудодейственным целебным средством, великим образцом, первородной клеткой, дающей жизнь новому.

И я отправился — через Вену, где холодно и без любви было исполнено одно из моих произведений, что лишь распалило мои мечтания, связанные с венгерской столицей, — в Будапешт. Будто ради того, чтобы натянуть мои нервы до предела, зарядил дождь и не переставал до самого Будапешта, причем венгерский дождик оказался куда неприятнее австрийского, мокрее, непреходящее, если подобный термин здесь уместен, этот дождь пробирал до самых костей, от него нельзя было скрыться ни в каком закоулке. А поскольку небо представляло собой монолитный серый блок, лишенный прогалин, вскоре уже невозможно было понять, откуда изливался этот дождь, потому как изливался он отовсюду: и сверху, и снизу. Вот на фоне такого апокалиптического сценария я и добрался до Будапешта, то есть увидел здания, которые встретивший меня на вокзале молодой человек объявил будапештскими.

Я смотрел на машины, пробиравшиеся сквозь серую дождевую пелену, тут же прибивавшую выхлопные газы к асфальту, будто выброс отработанных газов был объявлен здесь преступлением, даже дым из труб домов шел здесь не к небу, а куда-то еще. Глядел на людей, неподвижно и враждебно застывших у края проезжей части, вероятно, в ожидании автобуса. При всем желании нельзя было вообразить себе, что этот самый автобус когда-нибудь увезет их. Но стояние задавалось правилами иллюзорного обмана. Воля к сопротивлению, к желанию сломать, одолеть окаянный уклад жизни парализовывалась. Когда-нибудь они просто обратятся в серую безликую массу, став ее частью, частью дождя.