Желания - Ирэн Фрэн Страница 18

В назначенный день обитатели «Светозарной» отправились на «Дезираду». Уже наступила ночь, а вместе с ней потрясающая тишина. Прилив был низкий, и лишь иногда листья деревьев подрагивали от слабого ветерка, словно утомленного слишком длинным путешествием. Да ещё шумели в темноте волны — море все время бодрствовало, даже во время низких приливов. Но Рут, Корнелл и Тренди не слышали его, они шли торжественно и молча. Их мысли устремлялись к светящимся сквозь осеннюю листву окнам «Дезирады», к огромным распахнутым воротам, к заполненному лимузинами двору, к витражам, за которыми угадывались силуэты людей. Словно желая показать, что этот визит к врагу — ее собственное решение, Рут шла первой. Со спины ее можно было принять за дочь. Вернее, это Тренди нравилось принимать ее за дочь. Остальное довершала: темнота. У Рут, как и у Юдит, была та же манера погружаться в себя, тот же отстраненный взгляд, когда мысли ее блуждали где-то далеко. Тренди страдал: Юдит не приехала. Очевидно, мать не сообщила ей о празднике. Да и самому Тренди она объявила об этом коротко, без каких-либо объяснений. Хорошо, что накануне Тренди познакомился с парикмахером с соседней виллы, Алексом. Должно быть, Тренди в самом деле был сильно расстроен, если доверил свою драгоценную шевелюру какому-то незнакомцу, да к тому же провинциалу. Парикмахер оказался весьма элегантным мужчиной, наблюдательным и разговорчивым. Он превосходно подстриг Тренди и довольно быстро догадался, у кого тот живет. С гордостью он поведал Тренди о том, что на «Дезираду» приехала Констанция фон Крузенбург, и о празднике, который там устраивают. Тренди понял, что будет приглашена Рут, а с ней и Корнелл, и, конечно, он сам. Всю следующую ночь ему снилось, что он попал где-то на Востоке в разбитый среди пустыни сад с окруженным пальмами фонтаном. Моря не было, возможно, его никогда не было. И тем не менее здесь он оказался после кораблекрушения — он это точно знал, и Юдит была с ним, совсем рядом, свежее всех фонтанов, манящий источник, к которому он припал губами… Но так и не утолил жажду.

Тянулись дни, Тренди жестоко страдал. Он наблюдал за дорогой, прислушивался к шумам. Страсть, ему почти незнакомая, не считая странного увлечения рыбьими скелетами, охватила его, увлекла, накрыла волной опьянения, и он отдался ей, погрузился в нее, не сопротивляясь и соглашаясь с такой смертью. День за днем реальность теряла свое значение, свою силу. Жизнь изменилась, теперь Тренди спасался в снах и запутанных уловках разгоряченного воображения. Необъяснимым образом он связывал отъезд Юдит с прибытием Командора. Ничто не доказывало эту связь, но, когда любишь, отвергаешь всякий здравый смысл.

Затем Тренди смирился. Праздник на «Дезираде» на короткое время поставил в его вопросах точку. Или, вернее, отодвинул их на второй план, заменил другими, менее трудными, но тоже насущными: откуда взялся тот зловещий хромой, заходивший на «Светозарную», кто такой этот рыжий Питер Уолл, на что намекали клички котов Ами д’Аржана, какой дьявол напугал в ночь урагана прекрасную брюнетку, великолепную Анну Лувуа? Найдет ли он ответы на этой вилле, открытой среди осени? Тренди считал, что это отвлечет его — но только на время — от всего, что касалось Юдит. Прибывающие на виллу именитые гости, пару раз рассеянно упомянутые Рут, и разговоры о конце света его не привлекали. Он даже не заинтересовался связывавшей два дома тайной и едва вспомнил о Командоре, или, как его называли, Коммодоре; его ничто больше не интересовало, он сгорал в огне, зажженном в нем Юдит. Не он обладал ею — она опустошила его в ярком солнечном свете, и с тех пор заливавшие комнату полуденные лучи приносили ему невыносимые мучения, да что там, весь свет, даже первый луч зари, сверкающие на солнце окна «Дезирады», словно незаживающая рана, напоминали ему знойную Юдит, залитую солнцем Юдит, ожог и смерть.

Но только ли он один замедлял шаг? Они не успели еще дойти до ворот, как раздался голос, ни на что не похожий — некий звук, текучий, обволакивающий, будто созданный из меда, золота и молока, а когда он внезапно взмывал ввысь, то прорезал воздух, словно алмаз. Он фонтанировал в ночи, окружал их, манил, звал к «Дезираде». Концерт начался. А ведь не прошло и десяти минут, как они вышли со «Светозарной». Голос поднялся еще выше. Они вошли в парк. За рядом автомобилей Тренди увидел пруд, тополя, маленький мостик и, наконец, могилу, мимо которой Рут прошла, отвернувшись. В нескольких шагах от входа на них внезапно нахлынул аромат влажной зелени. Все окна были освещены, и «Дезирада» казалась невероятно высокой, большой, сверкающей, разгоряченной, готовой в любой момент вспыхнуть огнем. Рут повернулась к своим спутникам.

— Ничего не понимаю, — пробормотала она. — Вышли мы вовремя и тем не менее опоздали.

— Ошибка в приглашении, — предположил Корнелл.

Рут раздраженно передернула плечами, затем преодолела семь неодинаковых ступеней, ведущих к входной двери. Поскольку дверь была закрыта, она сердито забарабанила дверным молотком. Послышался звук отодвигаемой задвижки.

Тренди удивился: сегодня, в день праздника, двери должны были оставаться открытыми.

— Мы опоздали, — повторяла Рут, — опоздали, я ничего не понимаю.

Дверь распахнулась. Вопреки ожиданиям Тренди петли не скрипели. Появилась пара слуг-азиатов — мужчина и женщина неопределенного возраста, похоже, близнецы. Бормоча извинения, Рут протянула приглашение. Женщина безмолвно посторонилась, указав пальцем на лестницу, ведущую в концертный зал. Как и до этого, Рут пошла первой, Корнелл и Тренди в полном молчании следовали за ней. Голос певицы взлетел, поднялся так высоко, что казалось, ему уже не спуститься обратно, и вдруг каскадом обрушился вниз до басов, почти хрипа. Тренди, наконец, узнал эту вещь — печальную итальянскую песню эпохи Возрождения; историю нимфы, получившей в дар вечную молодость и из-за легкомыслия утратившую ее навсегда.

На ходу знакомясь с «Дезирадой», Тренди удивлялся, что здесь все совсем не так, как он себе представлял. Не было доспехов, алебард, чучел сов или разорванных саванов, никаких остатков былой роскоши, которыми обычно славятся замки Шотландии, Восточной Европы и Германии. Все здесь было устроено для красоты и если и не для счастья, то, по крайней мере, для услады чувств. Лестница перешла в длинную галерею во флорентийском стиле, украшенную витражами. Между витражами над инкрустированными комодами или барочными столиками, уставленными большими яшмовыми чашами и графинами из богемского стекла, висели зеркала. Время от времени попадалась какая-нибудь диковина: потайная дверца, открытая в темный кабинет, различные любопытные вещицы, при других обстоятельствах непременно обратившие бы на себя внимание Тренди. Но голос, очаровывавший его, Рут и Малколма, звал их за собой и давил со всей силы. Однако кое-что Тренди все-таки удалось разглядеть: поднимаясь по лестнице, он заметил украшавшую входную дверь пару фальшивых рогов, скрещенных на манер средневековых пик; а в галерее, бросив взгляд на коллекцию тростей, на одном из столиков увидел среди флаконов духов маску с перьями, попавшую туда словно случайно. Но его манил голос Крузенбург, и он шел все быстрее и быстрее, как и запыхавшийся Корнелл. Только Рут сохраняла хладнокровие.