Нур-ад-Дин и Мариам - Шахразада Страница 18

Кади улыбнулся, представив, какими забавными могут быть эти недоразумения. Нур-ад-Дин же продолжал:

– Дружили не только мы, дружили и наши жены. Вместе играли и наши дети. И мы с Абусамадом – о, счастливые воспоминания! – увидели, что наши дети будут прекрасной парой, и потому сговорились, что в тот день, когда Нур-ад-Дину исполнится семнадцать, мы сыграем свадьбу.

– Так ты теперь уже должен ожидать внуков, почтенный Нур-ад-Дин.

– Увы, вмешалась жестокая судьба и отняла у меня моего друга, у прекрасной Мариам – мужа, а у малыша Нур-ад-Дина – отца. Уже почти шесть лет, как почтенная Мариам вдова. Ее горе столь велико, что она по сей день носит, не снимая, траур.

– Понимаю, и ты раздумал выдавать свою дочь за сироту.

– О нет, я и по сей день убежден, что о лучшей судьбе моей дочери не стоит и мечтать, что мальчик станет для моей Мариам прекрасным мужем, Но, почтеннейший, как ты, должно быть, знаешь, почти пять лет назад умерла моя прекрасная Бесиме, мать Мариам. И девочка погрузилась в столь глубокую печаль, что ни о каких приготовлениях к свадьбе и речи идти не могло.

– Я понимаю, уважаемый. Это большое горе для любого человека, а для маленькой девочки потерять столь рано любящую мать – горе просто невыносимое.

– К счастью, уважаемый Файзуллах, время лечит даже самую страшную боль. Сейчас моя девочка уже не столь печальна, она вновь начала петь, улыбаться. Долгие вечера она проводит в беседах с Нур-ад-Дином и, надеюсь, вскоре я смогу, не обидев ее чувств, узнать, готова ли она выйти за юношу замуж.

Кади пригубил сладкий шербет, а Дахнаш мысленно посетовал, что прохладный напиток в его руках мгновенно становится почти горячим.

– А ты, уважаемый Нур-ад-Дин?

– Что я, о Файзуллах?

– Скажи мне, твоя боль и тоска по-прежнему сильны, как в первый день? Ты по-прежнему не видишь женщин вокруг?

Нур-ад-Дин задумался. Почему-то этот долгий разговор настроил его говорить откровенно. Пусть не так откровенно, как беседовал он некогда с Абусамадом, но… В глазах кади читался искреннейший интерес и искреннейшее сочувствие. А потому почтенный купец почувствовал, что может не скрывать движений своей души.

– Скажу тебе, о добрый Файзуллах, честно. Время притупило и мою боль. Моя тоска о прекрасной Бесиме по-прежнему вселенски велика. Но я уже привык к тому, что она не вернется ко мне даже в сладких снах. Я привык жить без нее, привык к тому, что я один. Было время, когда я этим одиночеством гордился, было время, когда я им кичился. Сейчас же это одиночество меня тяготит. Ибо я вовсе не стар, и желание приласкать женщину, отдать ей частицу своей души, свою заботу и свою любовь, становится все сильнее. Пусть такие слова и недостойны вдовца, но они правдивы.

– И потому уважаемы, добрый Нур-ад-Дин, все движения твоей души. А скажи мне, ты по-прежнему бываешь в семье своего умершего друга?

– Конечно, почтенный Файзуллах, как же может быть иначе? Ведь я несу ответственность за мальчика Нур-ад-Дина. А с уважаемой Мариам нас объединяет общая боль. Было время, когда ее слова были для меня единственным утешением. Были дни, когда только я и мог унять потоки ее горьких слез.

– Так, значит, вы дружны теперь так же, как в дни юности?

– О да, уважаемый. Но, скажу тебе честно, я давно уже мечтаю превратить эту печальную дружбу в нечто более… доброе, нечто более… близкое, чем дружба двух одиноких вдовцов.

Кади улыбался. Нур-ад-Дин без труда читал в глазах под полуседыми кустистыми бровями одобрение и своим словам, и своим желаниям.

– А она, добрый Нур-ад-Дин? Как к твоему желанию относится почтенная вдова Мариам?

– Увы, уважаемый, я этого не знаю. Знаю лишь, что она всегда рада меня видеть, что они с сыном бывают у нас столь же часто, как в их доме бываем мы с дочерью. Знаю, что мое появление для Мариам никогда не бывает в тягость, а мои слова всегда созвучны ее мыслям. Но, однако, я опасаюсь, что ее скорбь по мужу слишком сильна. Что ее душа слишком изранена для того, чтобы вновь возродиться к радостям жизни и увидеть в давнем друге любящего человека.

– О Аллах всесильный! – воскликнул Дахнаш. Воскликнул и удивился про себя, почему обращение к повелителю всех правоверных не вызывает у него ни боли, ни судорог, как это бывало ранее. – Как же порой упрямы эти люди! Но почему же ты, о мудрейший, ни разу не завел с ней разговора о своих чувствах? Почему ни разу не показал, что мечтаешь стать ей не только другом?

– Я же говорил тебе, что опасаюсь обидеть ее, опасаюсь, что она слишком сильно тоскует о муже, чтобы увидеть других мужчин…

Кади тяжело вздохнул. Увы, Дахнашу никогда этого не понять. Говоря по чести, настоящий кади, тоже вдовец, очень быстро забыл свой долг и наслаждался всеми радостями жизни, умело, впрочем, скрывая это.

– Но ты же, глупец, прости мне, почтенный, это слово, даже не попробовал! Ты даже не спросил у уважаемой Мариам, как она относится к тебе!

– Я не хочу обижать уважаемую женщину. Мое терпение велико, и я буду ждать столько, сколько потребуется.

Нур-ад-Дин замолчал и так упрямо сжал губы, что Дахнаш понял: дальнейшие разговоры об этом будут пустой тратой времени. Хотя, по здравом рассуждении, следовало признать, что эта вечерняя беседа все же не прошла впустую. Ибо если Нур-ад-Дин нашел в себе силы вслух признаться в своих чувствах, то, должно быть, вскоре сможет заговорить о них и с уважаемой Мариам.

Кади неторопливо откланялся. Закрыв калитку и опустив засов, хозяин дома задумался, зачем же приходил к нему почтенный Файзуллах. Но из всей долгой беседы вспоминался только разговор о Мариам и его, Нур-ад-Дина, чувствах к ней.

Но признать, что почтенный судья приходил только ради этого разговора, уважаемый купец не мог. И потому он, тряхнув головой и отгоняя глупые мысли, отправился спать. Ибо полночь уже давно вступила в свои права.