Горькие травы - Кира Козинаки Страница 18

Выясняем, что несмотря на тот великолепный ночной завтрак у меня в квартире мы оба совершенно не любим готовить, поэтому заказываем еду через доставку, питаемся роллами, осетинскими пирогами и лапшой вок. Иногда Пётр спускается в пекарню на первом этаже дома за похожими на произведение кулинарного искусства пироженками, иногда бежит среди ночи в круглосуточный магазин за джанк-фудом. Зато по утрам я варю кофе, приношу его в постель, и мы долго валяемся, болтаем и строим планы, которые не сбываются. Мы так и не идём в кино, не гуляем по новогодним ярмаркам, не встречаемся с его друзьями в баре. Пара поцелуев, и всё остальное становится неважным, мы снова зарываемся в простыни и друг друга. Мы словно вьём вокруг себя кокон, который так надёжно защищает нас от окружающего мира, и этого достаточно.

А ещё мы разговариваем, очень много разговариваем. Обсуждаем путешествия, экологические проблемы, своенравных героев американской прозы двадцатого века, тональность кошачьего урчания и где в нашем городе продаётся лучшая шаурма.

Делимся сокровенным. Я признаюсь, что порой могу заснуть только под странные АСМР-видео на ютубе, а ещё как-то мыла ноги в унитазе для привлечения денег в лучших традициях симорона, не помогло. Пётр рассказывает, что не любит ездить на пассажирском сиденье машины и от скуки представляет, что из его пальцев торчат заточенные мечи, которыми он срубает фонарные столбы. А ещё как-то делал слаймы вместе с племянницей, и, стыдно признаться, ему понравилось больше, чем ей.

Иногда мы просто лежим рядом и молчим. Иногда он увлекается чтением новостей в интернете, и я устраиваюсь у него под боком, заимствую эирподсы и смотрю очередную серию «Разочарования»[1] на телефоне, а вскоре он прижимается ко мне, отбирает один наушник и присоединяется к просмотру. Иногда мы слушаем пластинки, лёжа на полу, его голова на моём животе. Иногда танцуем, задвинув стопку картонных коробок в дальний угол, хотя Пётр долго сопротивляется и пытается меня убедить, что танцует, как холодильник, но я крепко его обнимаю, закидывая руки на шею, а он смеётся и говорит, что так пляшут только на дискотеках в старшей школе. Иногда мы танцуем голышом, и тогда он не сопротивляется.

Поддавшись моим уговорам, он играет мне на гитаре, а я любуюсь его длинными пальцами. Красотой собственных похвастаться не могу, ещё и эта непропорционально большая, оставшаяся со школьных времён мозоль от ручки на среднем пальце. Признаюсь, что так и не могу остановиться писать, а он заглядывает в глаза, говорит, что не нужно останавливаться, и целует мои запястья.

Я отыскиваю все его шрамы. Один классический — на указательном пальце левой руки, такой есть почти у всех. Второй, под лопаткой, появился, когда он лёг спиной на песок на пляже, не заметив стекло. Шутит, что осколок целился в сердце, но толстая шкура была наращена ещё в детстве, а у меня перехватывает дыхание от страха. Третий шрам под носом, и я вызываюсь угадать, откуда он взялся. Операция по исправлению заячьей губы? Избила лопаткой подружка по песочнице? Уснул с телефоном в руке? Последствия неудачного увеличения губ? В ответ Пётр только смеётся, а я обещаю чуть позже вернуться с новым списком вариантов.

А ещё я нахожу у него татуировку — некрупную надпись на внутренней стороне левого плеча. Моих знаний хватает понять, что это иврит, но не хватает смелости спросить, что это значит: кажется, что на незаметном участке тела, рядом с сердцем, может быть только что-то слишком личное.

Утром почти в самом конце новогодних каникул я просыпаюсь с тянущей болью в животе. Сую руку между ног, и точно: начались месячные. Предупреждающих флагов в виде ПМС у меня никогда не было, максимум — небольшой гормональный всплеск, побуждающий писать меланхоличные стихи, которые я ни за что никому не покажу, но и тот, видимо, в этот раз был направлен в другое русло.

Пётр сладко спит рядом, а я сижу на перепачканной простыне, судорожно соображая, как замести следы. Провернуть всё незаметно нет никакой возможности, и я, обречённо вздохнув, бужу его. Говорю, что ему придётся помочь мне избавиться от трупа, и для устрашения трясу рукой с окровавленными пальцами, ожидая увидеть на его лице брезгливость и отвращение. Но Пётр быстро оценивает ситуацию, целует меня мягкими после сна губами и называет дурочкой. А потом выдаёт чистое полотенце, свои треники и отправляет в душ. Лепечу, что мне стыдно, что я куплю новое постельное бельё, что мне нужно домой, что у меня страшнейшая дисменорея в первый день и сегодня я буду умирать. Но он отрешённо кивает и, кажется, совсем не слушает, только закрывает за мной дверь ванной.

Когда я выхожу, Пётр разувается в прихожей. Снимает куртку и протягивает мне коробку тампонов, пачку обезболивающего и шоколадку. Через пару минут укладывает на диван и укутывает пледом. Спрашивает, нужна ли грелка, и выдаёт мне удивлённого Платона. Целует и говорит, что никуда не отпустит. И уходит менять простыни.

Почти весь день я провожу в позе эмбриона, скрючившись от боли. Веду себя отвратительно: ною, постанываю, прошу меня не бесить и дать вкусненького, но засыпаю раньше, чем успеваю ответить на его вопрос, чего именно хочу. Пётр спокойно реагирует на все мои капризы, заваривает сладкий чай и очень разумно не лезет на рожон.

К вечеру отхожу. Мы лежим на диване: я — как королевишна, Платон — крендельком на моём животе, а Пётр теснится между мной и спинкой. Резкие боли ушли, я выспалась на сутки вперёд и теперь под монотонный бубнёж телевизора разглядываю круги от ламп на потолке. Моя голова на плече Петра. Оно, наверное, давно затекло, но руку он не убирает. Читает что-то в телефоне, в наушниках музыка, время от времени закинутая на спинку дивана нога дёргается в такт.

День, начавшийся с самой натуральной катастрофы, превратился в уютный домашний вечер. Не такого ты обычно ожидаешь, когда задерживаешься у мужика ради хороших потрахушек. Особенно если в анамнезе совсем другой опыт.

Никита променял роль моей сиделки на куда более интересный досуг.

Стоп, я обещала себе не сравнивать.

Бросаю быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц на профиль Петра.

Вот только мужиком для потрахушек он был лишь в первую ночь, а потом, как бы я этому ни противилась, потрахушки превратились в нечто большее.

Как так? Чем заслужила? Он безумно красивый, невозможно налюбоваться. Дерзко шутит, как я люблю. В меру романтичен, и эта мера стремится к нулю, опять же — как я люблю: никаких свечей, чайных роз, зай и кисунь. Слушает меня, складно говорит, со вкусом ругается, с лёгкостью цитирует моих любимых писателей и вполне может соперничать со мной по части знания всяких рандомных фактов. Вон вчера рассказывал, что статуя Свободы изначально была ярко-рыжего цвета, а не привычного зелёно-голубого, и даже подробно описал все этапы минерализации от куприта до атакамита, но я не запомнила.

У меня в принципе-то планка невысокая, мне достаточно чувства юмора и справки об отсутствии венерических заболеваний, чтобы заинтересоваться мужчиной. Правда, ненадолго, чего уж. Надолго я как-то попробовала, до сих пор не все раны затянулись.

— Ась? — вдруг спрашивает Пётр, и я быстро стираю все возможные тени с лица и поднимаю глаза. Он вынул один эирпод, телефон на животе, смотрит пристально. — О чём думаешь?