Жена штандартенфюрера - Элли Мидвуд Страница 18

Хоть мне и не хотелось разрушать его вполне веский довод, я все же решила идти до конца.

— Да… Это все было давно подделано.

— Как это, подделано? На документах и арийских сертификатах всех членов твоей семьи стоит штамп моей организации, а его невозможно подделать! К тому же, я знал твоего отца с тех пор, как моя семья переехала в дом рядом с его семьёй. Они не евреи! Да ты даже не выглядишь, как еврейка, ты же типичная немецкая девушка с постера министерства пропаганды со светлыми косами и голубыми глазами, в конце-то концов!

Ещё один веский аргумент. Мне уже даже жалко стало вот так взять и разрушить для него мой образ «типичной немецкой девушки», но было уже поздно.

— Все мои родственники и с маминой, и с папиной стороны — ашкеназийские польские евреи, что объясняет наши светлые волосы и голубые глаза. А когда папин дед бежал из Польши в Германию, он заплатил большую часть денег, что ему удалось спасти, чтобы купить себе и своим детям новые немецкие имена, чтобы защитить их от подобной судьбы вечно гонимых. Те деньги купили ему около семи «чистокровных» немецких поколений, упомянутых в различных крестильных книгах. Вот так это всё и было подделано. Только теперь этого никто уже не сможет доказать: все те люди, что знали об этом, уже давно мертвы.

Генрих больше не улыбался. Похоже, более подробное объяснение начало понемногу убеждать его, что я говорила правду. Неясно только было, как он эту правду воспримет.

— Мамина семья приехала из Польши вместе с папиной и тоже подкупили клерков. Связанные общим секретом, они поселились по соседству и оставались очень дружны. Так мои родители в результате и поженились…

Вид у офицера Фридманна сейчас был нешуточно серьёзный.

— Зачем ты мне всё это рассказала?

— Не знаю… Просто подумала, что тебе стоит знать, прежде чем…

«Прежде чем ты решишь, хочешь ли ты быть со мной», закончила я в уме то, что не осмелилась произнести вслух.

— Ты хоть понимаешь, что я — сотрудник СД, и могу тебя и всю твою семью за это арестовать?

Я молча кивнула. Всё это время он пристально смотрел мне в глаза, как если бы решая что-то для себя. Наконец, он спросил:

— Ты кому-нибудь ещё об этом говорила?

— Нет, конечно!

Он снова помолчал какое-то время.

— Но мне-то зачем сказала?

— Потому что ты мне очень нравишься, наверное… И если бы наши отношения переросли бы во что-то более серьёзное, и мне всю жизнь пришлось бы жить, зная, что ты ненавидишь меня, моё происхождение, всю мою семью и мою религию даже сам того не сознавая, я бы… Не знаю, просто сказала, и всё.

Последовала ещё одна тягостная пауза, во время которой я задержала дыхание, страшась его возможной реакции. В конце концов он сказал:

— Ты мне тоже очень нравишься, Аннализа.

— Так ты не ненавидишь меня за то, что я — еврейка? — Едва прошептала я.

— Ты хоть раз слышала, чтобы я говорил что-то антисемитское?

Я никогда ещё не была так счастлива увидеть его знакомую ухмылку на прежнем месте.

— Нет…

— Лично я против евреев абсолютно ничего не имею, Аннализа. На мой взгляд, вся теория о расовой чистоте — это совершеннейшая чушь. Но по иронии судьбы, я работаю в офисе, занимающемся как раз тем, что блюдёт чистоту этой самой «превосходной» арийской расы. Так что здесь и сейчас ты мне поклянёшься, что ты никогда и никому слова не скажешь о том, что ты мне только что рассказала, какие бы там ни были обстоятельства. Клянись!

— Клянусь!

— Вот и молодец. — Генрих помолчал какое-то время, а затем пригрозил мне в шутку, — И всегда теперь целуй меня по первому требованию, а не то сдам тебя начальству.

Не было условия, на которое я бы согласилась с большей радостью. Я схватила улыбающегося Генриха за лацканы пальто и начала покрывать его лицо поцелуями. Я чувствовала себя так, будто гора свалилась у меня с плеч. Я была насквозь промокшей, жутко замёрзла, но не могла быть счастливее. Вдруг незнакомый голос, доносящийся с аллеи, прервал нас:

— Эй, вы двое! Вы чего там делаете?

Генрих встал, помог мне подняться и подмигнул моему испуганному виду.

— Попались, — шепнул он и, не поворачиваясь на голос, ответил, — фройляйн упала, и я помог ей подняться.

Тем временем, голос, который, как я теперь видела, принадлежал человеку в длинном пальто, продолжил:

— Вы помогали ей подняться в течение пяти минут? Гестапо. Ваши документы, оба.

— У нас неприятности? — шёпотом спросила я у Генриха, который был спокоен, как никогда. Мне с гестапо раньше сталкиваться не приходилось, и, естественно, я немного испугалась.

— Нет, не бойся. — Он повернулся и подошёл к двум людям (второй всё это время молчал, и я догадалась, что он был подчинённым первого), предъявил им своё служебное удостоверение и обратился к ним громким, командным тоном, какого я раньше от него никогда не слышала. — Штандартенфюрер Фридманн, СД. А теперь вы мне покажете ваши удостоверения, господа.

Реакция обоих гестаповцев была незамедлительной: оба тотчас салютовали ему и вытянулись по струнке. Генрих окинул их взглядом с головы до ног и наконец сказал:

— Вольно.

— Герр штандартенфюрер, — тот же человек, что и вёл весь разговор, продолжил извиняющимся тоном. — Просим прощения. Служба, знаете ли.

Оба гестаповца предъявили свои удостоверения Генриху, который намерено неспешно взял их у них из рук и отошёл под свет ближайшего фонаря, чтобы якобы их получше рассмотреть. Как любопытный ребёнок, я переводила взгляд с Генриха на двух агентов и обратно. Я никогда раньше не видела его с его подчинёнными и, по правде говоря, была сейчас в полном восторге. Если уж всемогущее гестапо ему отвечало, он должно быть был очень влиятельным человеком.

— Молодцы, что с таким рвением блюдёте порядок на улицах Берлина, офицеры. — Генрих всё-таки перестал мучить агентов и вернул им их удостоверения. — Но на будущее, когда вдруг увидите кого-то, кто «помогает своей девушке подняться», убедитесь сначала, что это не один из ваших начальников.

— Так точно, герр штандартенфюрер! Ещё раз извините, герр штандартенфюрер! Доброй ночи! — Они салютовали Генриху ещё раз и вежливо кивнули мне. — Доброй ночи, фройляйн.

Сразу после этого агенты быстро зашагали прочь, оставив нас одних и с улыбками заговорщиков на лицах.

— Так ты действительно большой и страшный офицер СД? Никогда не видела, чтобы гестапо кому-то свои документы показывали.

— Гестапо — это исполнительная ветвь. Скажем так, мы — это мозг, а они — наши руки.

Если уж гестапо, которого все так боялись, было всего лишь «руками», то мне страшно стало подумать, что творится в этом «мозгу». Но эту мысль я приберегла на потом; я и так уже чересчур много сказала для одной ночи.