Кречет - Жюльетта Бенцони Страница 18

Аббат молча, не упуская ни одной детали, рассматривал Жиля, так внимательно, будто видел его в первый раз, но с совершенно новым любопытством. Жиль был очень высокого роста для своих лет и вообще для бретонца. В его длинных ногах и широких плечах сохранялось что-то детское, незавершенное, однако вызывающая манера, с которой он держал голову, украшенную густыми, вечно растрепанными белокурыми волосами, природная гармония движений, помогающая Жилю с некоторой элегантностью носить отвратительного покроя костюм из черного сукна, — все это позволяло увидеть в нем в будущем человека, уверенного в себе, а сейчас явственно выделяло среди его товарищей.

Аббат взглянул Жилю в лицо, и у него возникло странное впечатление, будто он видит это лицо впервые, может быть потому, что он уже давно не смотрел на юношу вблизи. Это больше не было лицо ребенка, каким было еще недавно, но походило уже на лицо мужчины, несмотря на нежный рисунок насмешливо сжатых губ. Черты лица были тонкими, но четкими и гордыми, челюсти — мощными, нос с небольшой горбинкой — высокомерным, бледно-голубые, почти серые глаза под прямыми бровями, расположенными слегка вкось, сверкали ледяным блеском, так смутившим недавно Йана Маодана. Руки, хотя и плохо ухоженные, были великолепной формы… Короче говоря, все в этом мальчике с небрежной походкой говорило о гордой пылкости и жизненной силе той породы людей, которую трудно приучить к дисциплине… и эти качества соединялись с обольстительностью, опасной в священнослужителе.

«Если его мать надеется сделать из него сельского кюре, значит, она никогда не глядела на него внимательно, — в изумлении подумал аббат, обеспокоенный результатами произведенного им осмотра. — Все женщины будут сходить по нему с ума, что повлечет за собой множество драм. Конечно, он мог бы надеяться на получение епископства или аббатства, но от этого он станет для женщин еще опаснее. Его рождение, к несчастью, не даст ему возможности подняться до высших ступеней. Походит на знатного сеньора, но всего лишь бастард! Все это не предвещает ничего хорошего…»

Встревоженный долгим молчанием аббата Гринна. Жиль наконец осмелился задать ему вопрос:

— Вы ничего не говорите, господин аббат! Могу ли я спросить вас, о чем вы думаете?

Аббат удержал вздох. Его долг перед матерью Жиля не позволял высказаться определенно. Он удовольствовался тем, что мягко заметил:

— Я думал о том, что вы ошибаетесь, что ваша мать действительно имеет права на вас, а также и право силой отправить вас в семинарию… или возвратить вас туда-с помощью стражников, если вам вдруг вздумается сбежать! Вы и сами все это прекрасно знаете! Однако скажите мне, почему вы не хотите больше служить Богу?

Жиль вперил свой сверкающий взор в глаза молодого священника.

— Разве Богу можно служить только в сутане? — спросил он с вызовом. — Я думал, что каждый человек, делающий дело, для которого рожден, и повинующийся законам Господа нашего, является хорошим служителем Господа!

— Не мне отрицать это! Однако ваша матушка полагает, что вы рождены именно для такой жизни… и она любит вас.

— Нет!

Слово это прозвучало как удар бича, как пощечина аббату Гринну, который, ужаснувшись, запротестовал:

— Замолчите! Как вы можете так кощунствовать!

— Разве высказанная правда — это кощунство? Моя мать любит одного лишь Бога. Она не только никогда не хотела, чтобы я появился на свет, но мое рождение сломало ей жизнь, которую она всей душою желала провести, удалившись елико возможно от земных забот. Один мой вид причиняет ей страдания, потому что я являюсь для нее живым укором, вечным напоминанием о совершенном грехе, о человеке, ставшем между нею и любовью к Богу и принудившем ее остаться узницей ненавистного ей мира. Вот почему она требует, чтобы я стал священником, а еще потому, что тогда она почувствует, что получила прощение, что искупила свой грех… Жертва за жертву, святой отец! Но ведь она не Авраам, и я не думаю, чтобы Господь просил у нее мою жизнь.

Снова наступило молчание. Обезоруженный, аббат Гринн внезапно почувствовал, как при виде этого юного бунтаря, упрямо отказывающегося нести непосильное бремя чужого греха, у него становится тяжко на душе, и совесть его заныла.

Он понимал, что не только первородный грех лежит грузом на душе мальчика, но что груз этот еще увеличивается из-за непреклонности его матери, упорно считающей, что тонзура священника — единственно возможная судьба, уготованная ее сыну. Гринн преисполнился жалости, которую не имел права высказать.

Выйдя из-за стола, он подошел к Жилю, мягким движением положил ему руку на плечо, вздрогнувшее при этом прикосновении, и тихо сказал:

— Возвращайтесь в класс и будьте готовы. Через час я сам вас препровожу в семинарию. Так будет лучше, чем с отцом надзирателем. Затем… и я это вам обещаю, я вернусь в коллеж, чтобы написать вашей матери и высказать свое мнение. Вот все, что я могу сделать для вас.

Он не сказал Жилю, каково его мнение. Жиль, удрученный объявленным ему приговором, понурил голову и, не будучи в силах поклониться аббату, повернулся к двери и покинул кабинет.

На дворе стояла скверная погода, ураган, с утра уже обрушившийся на залив, предвещал сильные штормы поры весеннего равноденствия. В замкнутом пространстве двора был, казалось, эпицентр непогоды. Сильный ветер метался у самой земли, сминая оставшуюся после зимы пожухлую траву, разметывая гравий. Иногда слышался звон разбиваемого стекла плохо закрытых окон.

С минуту будущий семинарист стоял посредине большого пустого двора, глядя на здание коллежа, позволяя яростным порывам ветра хлестать по телу, спутывать волосы, сечь его по лицу, подобно молниям, бьющим в клотик мачты. Он желал бы остаться тут навеки, не идти больше никуда, превратиться в камень. Непогода принесла ему облегчение, так как он бы не хотел, чтобы событие, которое он считал крушением всей своей жизни, происходило при ярком свете солнца и пении птиц.

А так все, казалось, служило предвестием ада.

Внезапно позади Жиля раздался глухой грохот, прозвучавший как сильный удар по коже большого барабана. Обернувшись, он увидел, что грохот этот издала одна из створок ворот, плохо закрытых привратником, — она открылась под напором урагана и теперь билась о стену.

Через открытые ворота видна была улица, по которой носились обломанные ветки деревьев и мусор. Все, что буря поднимала по дороге, двигалось, будто наделенное жизнью… В открывшемся ему каким-то чудом выходе Жиль увидел поданный свыше знак, приглашение к действию, поскольку теперь он знал, что Мари-Жанна Гоэло останется непреклонной. Если же он позволит заключить себя в семинарию, никакая человеческая сила не сможет вырвать его оттуда, разве что он сбежит сам. Зачем же тогда ждать?

Створка хлопнула еще раз, будто испытывая нетерпение. Не раздумывая больше. Жиль устремился вперед, опасаясь внезапно увидеть привратника, который закроет выход перед самым его носом. Одним прыжком он оказался на улице и побежал через огород по направлению к Хлебному рынку.