Вдали от рая - Олег Рой Страница 17

Господи, как похожа!.. Он даже вздрогнул: ему почудилось, что именно это лицо, этот профиль – да-да, этот самый профиль на фоне витиеватого рисунка – он видел где-то совсем недавно, буквально вчера…

Картинка возникла перед глазами так ясно и отчетливо, словно была реальной: белый лист, карандаш, скользящий по бумаге, рисунок, короткопалые руки Сережи…

Сережа? Точно, тот самый Сережа, из-за которого, как чувствовал Виктор, осложнились отношения с матерью…

Однажды – это было чуть больше года назад, в конце мая – явившись в Привольное в неурочное дневное время, Волошин застал дом запертым и услышал от охраны: «А Валентина Васильевна, как обычно, в клинике. Она возвращается только к вечеру».

В клинике? Как обычно?.. Виктор сдержал возглас удивления: не стоило показывать обслуживающему персоналу, что у родной матери имеются от тебя тайны. Он медленно прошелся по дорожкам сада, показавшимся ему в тот день на удивление безжизненными, вдохнул сладкий аромат пионов и сирени, потрепал за мягкими ушами старого спаниеля, жившего с матерью много лет… В воздухе неуловимо, но угрожающе пахло нехорошей тайной, непонятыми и ненужными секретами.

«Мама больна! – думал Виктор, машинально обрывая листья с ни в чем не повинной веточки молодой липы. – И выходит, больна давно и серьезно, раз ходит в клинику так часто и так надолго. Что с ней? И почему она ничего не сказала мне? Лечится в какой-то Богом забытой деревенской больнице… Я бы нанял лучших врачей, положил бы ее в самую престижную клинику, если надо, отправил бы за границу. Но она никогда и ни словом не обмолвилась о своем недуге… Неужели это что-то совсем страшное? Последний раз, когда я ее видел, она совсем не выглядела больной… Впрочем, говорят, рак бывает почти незаметен до самой последней стадии…»

Только когда сумерки поздней весны спустились на сад и огонек сигареты стал отчетливо виден в полутьме, он услышал на садовых дорожках торопливые шаги. Валентина Васильевна спешила к дому, на ходу разматывая платок на голове и всматриваясь ослабевшими глазами в силуэт на веранде. «Наверное, охрана предупредила, что я здесь», – догадался Виктор и легко поднялся из плетеного кресла навстречу матери.

– Ты приехал? – только и спросила она, прижав руку к сердцу, будто пытаясь унять его бешеный стук.

– Зачем ты так бежала, мама? – мягко упрекнул он. – Смотри: одышка, сердцебиение. Бледная такая… Чаю хочешь?

Она кивнула, присаживаясь рядом с ним за столом на самый краешек удобной деревянной лавки со спинкой. Виктор разлил кипяток из заново вскипяченного самовара и поставил перед ней дымящуюся чашку.

– Почему ты не сказала мне, что больна, мама? – тихо спросил он.

Валентина Васильевна, казалось, удивилась. Ее рука, державшая ложку, которой она потянулась к сахарнице, замерла на полдороге.

– Что ты такое говоришь, Витя? Почему ты решил, что я больна?

– Но ты же ходишь в клинику. Если не лечиться, тогда зачем?

По лицу матери пробежала тень, она вздохнула, но почему-то не с облегчением, а с напряжением.

– Ах, вот что… Нет, Витя, ты все не так понял. Я здорова. Это совсем другое…

Она прервалась на полуслове и пытливо вгляделась в лицо сына, совсем забыв о стоящей перед ней чашке, точно силилась решить сложную задачу. Похоже, раздумывала: сказать или нет? Сейчас или позже? Быть или не быть?..

А Волошин, у которого отлегло от сердца, с удовольствием прихлебывал янтарный, пахнущий бергамотом, напиток (его вкусы, по уверениям Аллочки Комаровой, не отличались изысканностью – он не признавал никаких «дарджилингов» и обожал заурядный «эрл грей») и молчал, делая вид, что не замечает взгляда Валентины Васильевны. Узнав, что тревога была ложной, он успокоился и твердо решил ни о чем не допытываться у нее. Зачем? Если она захочет, скажет сама. Если нет – так тому и быть. Каждый человек имеет право на собственную жизнь.

И она рассказала – гораздо больше того, что он мог бы предположить.

– В последнее время я часто бываю в одной клинике, Витюша. Она была построена здесь давно, еще в пятидесятые годы… Я помогаю там ухаживать за одинокими пациентами, разводить в прилегающем садике цветы – в общем, делаю, что могу. Там живут такие люди… они… словом, это интернат для умственно неполноценных больных.

Валентина Васильевна произнесла все это торопливо, точно рассказ тяготил ее. Но еще большей скороговоркой прозвучало другое признание, к которому, как показалось Волошину, его мать давно готовилась.

– Видишь ли, я очень привязалась к одному из тамошних моих подопечных. Его зовут Сережа, у него аутизм. Он очень милый, совсем беззащитный… Он тоже очень привязан ко мне. И я хотела бы взять его к себе, чтобы он жил здесь, в этом доме.

Ошеломленный взгляд, который поднял на нее сын, Валентина Васильевна встретила с твердостью, достойной древних римлянок. Тихо звякнула о фарфоровое блюдце почти уроненная на него чашка, колыхнулись от резкого движения белоснежная скатерть на столе, и Виктор сумел вымолвить только недоуменное:

– Здесь? В Привольном? С тобой, с нами?..

– Ты почти не бываешь здесь, сынок, – возразила на его невысказанный, но вполне явный упрек Валентина Васильевна. – А я целыми днями одна. Я всю жизнь заботилась о ком-то, всю жизнь работала. Не захочешь же ты, чтобы теперь твоя мать почувствовала себя ненужной и заброшенной старухой, забытой на антресолях и побитой молью вещью…

«Образ-то какой нашла!» – усмехнулся он про себя. И не возразишь, не поспоришь – сейчас это выглядело бы просто жестоко. Неужели мать задумала все это уже давно? Он попытался воспротивиться еще раз: «Мама, подумай! Чужой, да еще больной человек – это же безумие!» – но слабое его сопротивление было мгновенно и жестко пресечено Валентиной Васильевной:

– Я не так часто прошу тебя о чем-то, Витя. Если ты хочешь добра своей старой матери, ты, конечно же, согласишься со мной.

Все было сказано предельно ясно. Волошин подавленно молчал, пытаясь осмыслить этот неожиданный поворот в его семейных делах, но его острый ум, стратегический ум бизнесмена, на сей раз отказывался выводить какие-либо логические построения. Решение матери казалось странным, почти абсурдным. Виктор не мог взять в толк, чем оно вызвано. Единственное, что он понимал сейчас непреложно и точно, – это то, что он не станет спорить с матерью. Подумав, он решил, что бояться особенно нечего – охрану он подобрал хорошую, и если в доме появится душевнобольной, их бдительность, конечно, усилится, и мать всегда будет под надежной защитой. А потому он сказал небрежным тоном, как будто не желая придавать особого значения вдруг возникшему женскому капризу:

– Как хочешь, мама. Пусть будет так, как ты решила.

И уловил мгновенную вспышку облегчения в материнских глазах, полуприкрытых точно от непомерной усталости. Уловил – но так и не понял, чего же на самом деле стоил Валентине Васильевне Волошиной этот короткий, как будто случайный вечерний разговор…