Гуд бай, стервоза! - Джо Шрайбер Страница 17

— Пап, — сказал я, — ты врешь, конечно, но сейчас мне на это абсолютно наплевать.

Во, блин! Неужели это сказал я? Я все еще не мог понять, вправду ли эти слова сорвались с моих губ, как вдруг отец схватил меня за грудки и встряхнул так, что я клацнул зубами. Я знал, конечно, что он ходит в тренажерный зал, но все же ему было пятьдесят два года и он не отказывал себе в бурбоне и беконе.

— А теперь ты послушай меня, — сказал он. — Я твой отец, и сейчас, только что, ты перешел все границы дозволенного! Это понятно?

Я увидел через его плечо, как от толпы отделилась Гоби. Она стояла не шевелясь и смотрела на нас. В руке она держала что-то похожее на электрошокер, и нацелен он был прямо в шею моему отцу. Я судорожно замотал головой.

— Непонятно? — спросил отец, неверно истолковав мой жест. — Что ж, объясню яснее. Пока ты живешь под моей крышей, ты будешь подчиняться моим правилам. Ты больше не ребенок. Вся эта твоя игра в музыканта закончена. Пришло время сосредоточиться на более серьезных вещах.

Я снова перевел взгляд на Гоби. Позади нее появился парень в кожаной куртке. Ему было лет двадцать с небольшим, и лицо его было похоже на скульптуру, созданную ненормальным студентом, одержимым любовью к отображению вен на лице. Волосы у него были зализаны назад каким-то мощным гелем, что придавало ему сходство с куклой Кеном. И одновременно еще один парень, его ровесник, с такими же бесцветными, словно агатовыми, глазами материализовался справа от меня. На нем было потертое кожаное пальто, а осанка почему-то придавала ему вид человека, который долгое время сидел в тюрьме. Под левым глазом у него была татуировка в виде скатывающейся слезы. Что-то в этих ребятах было такое, что подсказывало, что под всем этим прикидом у них пушки.

Я тут же вспомнил про черный «Хаммер».

— Ты вообще слушаешь меня? — спросил отец. — Я, между прочим, разговариваю с тобой!

— Пап, нам надо выбираться отсюда.

Я поискал глазами Гоби, но она растворилась в толпе. А вот парень со «слезой» не растворился, он направлялся прямо ко мне, и на лице его было написано: ты и только ты виноват во всем дерьме, которое случилось со мной в жизни; ты и только ты — ответ на все мои вопросы, и я не успокоюсь, пока не надеру тебе задницу.

Он оттолкнул отца, даже не глядя на него, а отец, в свою очередь, отлетел в сторону, даже не сопротивляясь. Парень с татуировкой посмотрел мне прямо в глаза, и в его зрачках я увидел отражение собственной смерти. Эта смерть не была ни героической, ни значимой, ни хоть сколько-то интересной — просто кровавой, болезненной, нелепой. Я обернулся и посмотрел на сцену, откуда доносился страшный дробный шум — его и музыкой-то было нельзя назвать, было больше похоже на взбесившегося осьминога, бьющегося внутри гитары.

Парень с татуировкой смерил меня взглядом.

Мне было некуда деваться, и я запрыгнул прямо на сцену.

* * *

Как только я оказался на сцене и Норри понял, что происходит, он закричал:

— О боже мой! Это ж Перри!

Ребята мгновенно перестроились, я схватил бас-гитару, Саша передал свою гитару Калебу, который, в свою очередь, передал барабанные палочки Норри — и тот, стукнув палочками друг о друга, выдал настоящее обалденное барабанное вступление к следующей песне — «Мои похороны». Сперва мне показалось, что я не смогу играть, в таком я был смятении, но к моему крайнему изумлению руки мои сами играли на гитаре, не прислушиваясь к тревожным мыслям. Вообще-то если вы действительно любите играть на гитаре и если вам дорог рок, то не имеет никакого значения, заложена ли у вас бомба в подвале, или у отца хроническая проблема с недержанием члена в штанах, или шизанутый парень хочет оторвать вам голову неизвестно за что. Вы просто играете.

И вы не поверите, это помогло.

Поначалу толпа отреагировала на мое появление с ненавязчивым любопытством — так смотрят на трехногую собаку, гуляющую по противоположной стороне улицы. Но уже двадцать секунд спустя большинство прекратили делать то, что делали, и повернули головы к сцене. И скоро люди уже кивали в такт музыке. А когда мы закончили песню, раздались аплодисменты и восторженные возгласы.

— Круто! — прокричал Норри и помахал мне рукой из-за барабанной установки. Пот стекал с него ручьями, на его серой футболке вокруг шеи и под мышками проступили черные пятна. А улыбка на его лице делала его похожим на шестилетнего ребенка. — Ты сделал это! Это было офигительно!

Не обращая на него внимания, я отошел в глубь сцены и принялся прочесывать взглядом толпу в поисках парня с татуировкой в виде слезы под глазом. Я увидел его прямо у сцены. Он сверлил меня взглядом, но пока мы продолжали играть, он не мог ничего сделать со мной.

— Эй, Норри, смотри-ка…

— Вау! — Норри схватил меня за руку. — Ты видел, кто там стоит внизу?

— Кто, мой отец?

— Да нет, Джимми Йовин. Это же сам Джимми Йовин, твою мать!

— Да ты что?

— Да точно тебе говорю! Сам смотри, это он!

Он ткнул меня острым локтем в бок.

— Я же г-говорил тебе, что ра-ра-раз-местил информацию на Фейсбуке. Т-ты еще сказал, что все это д-дерьмо, но вот он з-здесь!

Теперь Норри улыбался, как шестилетний ребенок в Диснейленде, — широкой бессмысленной счастливой улыбкой.

— Ну, надо же! Н-н-наше время настало! Д-д-давай!

— О’кей.

«Дыши, придурок», — сказал я самому себе. Парень с татуировкой стоял у сцены прямо напротив меня и как будто бы тоже собирался запрыгнуть наверх.

И вот тут, в тот самый момент; когда ситуация не могла уже, казалось, стать более странной, я увидел еще одного знакомого человека в толпе — высокую красивую брюнетку в дальнем конце зала.

На мой концерт пришла сама Валери Стэтхэм.

Я посмотрел на Норри.

— Здесь босс моего отца.

— Что?

— Босс моего отца. Та самая тетка, которая обещала написать мне рекомендательное письмо в Колумбийский университет. Я вообще забыл, что пригласил ее на концерт.

И вот тут я вдруг почувствовал, как два моих мира, таких разных, столкнулись у меня в мозгу. Они врезались друг в друга прямо на полном ходу.

— Что ж делать?

— А ч-что тут, твою мать, м-можно сделать? — улыбнулся Норри. — Б-будем играть к-круче, чем к-когда-либо играли.

— Какую песню?

— А давай «Тову».

Я одновременно и надеялся, что он предложит сыграть именно ее, и молился, чтобы он этого не предлагал. Над этой песней под названием «Това» мы работали последние два месяца. Песня была о девушке, которую Норри встретил в еврейском летнем лагере и в которую он влюбился, когда ему было четырнадцать лет. На следующий год эта девушка умерла от передозировки валиума и текилы. Песня обещала стать нашим лучшим хитом.