Врач-армянин - Сабахатдин-Бора Этергюн Страница 17

Утром я чувствовала себя совершенно разбитой.

Я увидела кровь на простыне. Я знала, это означает, что ночью я стала женщиной.

Джемиль заговорил. Он говорил о том, как недешево стоило обставить дом; затем распространился о том, как, посоветовавшись с моей матерью, нанял повара и служанку. Кажется, он также выразил надежду на то, что в доме будет порядок, что я сумею экономно вести хозяйство.

Что дальше?

Маме я ничего не рассказала о той ужасной ночи. Мне не хочется, чтобы она жалела меня. Она робко и встревоженно попыталась меня расспрашивать. Но я ответила ей как могла ласково, что все прошло хорошо и Джемиль не вызывает у меня отвращения. Она вздохнула. Посмотрела на меня как-то нерешительно, будто собиралась что-то мне сказать доверительное, но ничего не сказала.

Постепенно я внедрила в доме Джемиля (теперь и моем) кое-какие свои порядки. С поваром и горничной я ладила. А когда у меня появилась собственная спальня, жизнь и вовсе сделалась вполне сносной.

Естественный вопрос: как мне удалось поладить с мужем? То есть, добиться того, чтобы он оставил меня в покое.

Сначала я не строила никаких иллюзий на этот счет. Я чувствовала себя, как маленькая беспомощная обезьянка, которую гипнотизирует удав. У меня и мысли не возникало о том, чтобы отказать Джемилю в близости. Я стала думать о самоубийстве. Я редко навещала мать. Я боялась, что не сумею хорошо притворяться. Матери я объяснила, что занята устройством дома.

Но мне делалось все тоскливее и тоскливее. Безысходность. На третью или четвертую ночь я горько заплакала. Странно, но мой муж не догадался, что мои слезы вызваны тем, что телесная близость с ним — мучение для меня. А, впрочем, почему странно? Какой мужчина на его месте мог бы догадаться? Никто бы не догадался.

Джемиль принялся спрашивать меня, о чем я плачу:

— Ты больна?

Конечно в его голосе не было той милой заботливости, от ощущения которой даже хочется немного прихворнуть, понежиться в постели. Нет, он спрашивал раздраженно и брезгливо. Наверное, так повелось в той среде, где он вырос. Там к больной женщине относятся с неприязнью, будто к больному животному, бесполезному в хозяйстве.

— Нет, — ответила я, подавляя всхлипывания.

Он продолжал допытываться, что со мной. Я чувствовала его раздражение. Он, разумеется, вовсе не был готов выносить мои капризы. Он устал после напряженного дня в конторе и хотел получить телесное удовольствие от интимной близости со своей законной женой.

Наконец ему пришло в голову, что я плачу, потому что влюблена в какого-то другого человека. Наверное, он мог бы избить меня или грубо выбранить, но его желания сдерживала зависимость от моего отца. Джемиль принялся раздраженно жалеть самого себя. Вслух. Он говорил о том, что он несчастен, он безжалостно пересказывал мне все сплетни, что обо мне ходили. Он прибавил к этим сплетням собственную версию — должно быть, я «спятила» от любви к какому-нибудь «хлыщу-офицеришке», который и внимания на меня не обращал, и вот родители поторопились сплавить меня замуж. И за что ему, Джемилю, такое несчастье? Ведь всю жизнь он мучается, барахтается в волнах реки жизни, удерживается на плаву…

Этот монолог произвел на меня странное впечатление. Даже нельзя сказать, чтобы я почувствовала себя очень обиженной или униженной. После той ужасной первой ночи моя способность оскорбляться как-то притупилась. Но слова о «реке жизни» показались мне даже поэтичными, мелькнула мысль: а вдруг Джемиль еще, то что называется, раскроется и мы заживем по-человечески? Глупая мечта! Слишком разные люди мы.

На несколько минут я перестала плакать, занятая этой своей мыслью о Джемиле. Он замолчал и посмотрел на меня. Я испугалась, что он подумает, будто я успокоилась, и снова овладеет мною. Вновь накатило чувство ужаса, я зарыдала громче.

Джемиль махнул рукой, раздраженно улегся спиной ко мне. Я уже заставляла себя плакать. Джемиль уснул. Он всегда быстро засыпает. Вот он начал похрапывать. Я не верила своему счастью. Да, да, я чувствовала себя по-настоящему счастливой.

Но на другую ночь у меня уже не было сил так рыдать и мои телесные мучения снова возобновились.

Потом я впервые подумала о возможной беременности. А вдруг это уже произошло? И я решилась.

Теперь, когда я осмысливаю тот свой поступок, я понимаю, что не хотела умереть. Я хотела одного: избавиться от телесной близости с Джемилем. Я надеялась, что спасусь. Но я не притворялась. Свою надежду на то, что попытка покончить с собой избавит меня от этой ужасной для меня близости с мужем, но не убьет, я загнала глубоко. Эта надежда была чувством, а мыслила я о том, что хочу; нет, не умереть, но избавиться от этой жизни.

Я наломала в воду спичечных головок, приготовила настой. Это было вечером. Джемиль вот-вот должен был вернуться. Нервы мои были взвинчены. Я ждала возвращения мужа, но сама верила, что просто оттягиваю решающий миг.

Я услышала, как внизу хлопнула дверь. Затем — голоса. Джемиль ворчал, горничная Элени оправдывалась.

Вот он уже поднимается по лестнице. Дверь комнаты отворяется. Я схватила стакан и поднесла к губам. Я и вправду намеревалась залпом выпить отраву. Но какая-то странная интуиция подсказала мне, что делать этого не надо.

Джемиль вошел. Мои пальцы, державшие стакан, задрожали, зубы конвульсивно ударились о стекло. На столике были рассыпаны спички с отломанными головками. Джемиль, пригнувшись, резко рванулся ко мне, выбил из моей руки злополучный стакан. Я не запомнила, как стакан разбился, как разлилась вода по полу.

— Сумасшедшая! — зашипел Джемиль. — Молчи, молчи!

Я все понимала, я отлично соображала, но сама себя лихорадочно уверяла, будто каменею и едва не лишаюсь чувств от отчаяния.

На самом же деле я поняла, Джемиль поверил, будто я и вправду собиралась отравиться. Он испугался, ведь это грозило ему неприятностями, все его надежды открыть с помощью моего отца собственное дело рухнули бы. Я торжествовала и чуть побаивалась своего торжества — а вдруг сорвется? Но нет. Кажется, я нашла способ.