Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд Страница 17

Она внимательно смотрела на меня. Я притворилась, что не замечаю ее взгляда.

— Рождение — это не настоящее начало. Наша жизнь с первых ее минут не является чем-то принадлежащим исключительно нам; в действительности это всего лишь продолжение чьей-то истории. Возьмем, к примеру, меня. Глядя на меня сейчас, вы можете вообразить, будто мое рождение было чем-то особенным, то есть сопровождалось чудесными знамениями, визитами добрых фей-крестных, кознями злых колдуний и все такое прочее… Увы, ничего подобного не было. В сущности, я появилась на свет как побочная линия сюжета… Вы наверняка сейчас подумали: а откуда ей известна та часть истории, что предшествовала ее рождению? Из каких таких источников? Тогда ответьте мне: кто, по-вашему, является главным источником сведений в старинных усадьбах вроде Анджелфилда? Разумеется, слуги. И в первую голову Миссиз, как все ее называли. При этом нельзя сказать, что я узнала эту историю непосредственно из ее уст. Бывало, правда, и такое, когда за чисткой столового серебра она предавалась воспоминаниям вслух, как будто забыв о моем присутствии. Хмуря брови, она ворчливо комментировала деревенские слухи и сплетни. Давние события и разговоры всплывали из глубин ее памяти, пока рассказ не затрагивал темы, явно не предназначенной для детских ушей — особенно для моих, и тогда она, спохватившись, обрывала фразу на полуслове и начинала с удвоенной энергией орудовать тряпкой, словно пыталась заодно стереть прошлое. Но тайны невозможно хранить в доме, где есть дети. Так или иначе, я по крупицам пополняла свой запас сведений. Когда Миссиз беседовала с садовником за чашкой чая, я отмечала внезапные паузы, прерывавшие вроде бы невинную болтовню, и пыталась угадать недосказанное. Украдкой я фиксировала все их многозначительные взгляды либо произнесенные с особой интонацией слова. А когда они думали, что их никто не слышит, и начинали говорить откровенно… что ж, кое-кто ухитрялся кое-что услышать. Вот такими путями я узнавала историю своей семьи. А спустя годы, когда Миссиз была уже не та, что прежде, когда возраст сделал ее более рассеянной и болтливой, я нашла в ее бессвязных речах подтверждение тому, о чем ранее только догадывалась. Вот эта история, дошедшая до меня посредством намеков, красноречивых пауз и обменов взглядами, — для вас я переведу ее на обычный язык.

Мисс Винтер прочистила горло, готовясь начать.

— Изабелла Анджелфилд была со странностями…

На этой фразе у нее сорвался голос.

Она настолько привыкла скрывать правду, что теперь при попытке ее озвучить столкнулась с трудностями чисто физиологического свойства. Вторая и третья попытки начать рассказ также провалились. Но в конце концов она с этим справилась, как справляется старый музыкант со своим инструментом после того, как годами не брал его в руки.

И она рассказала мне историю об Изабелле и Чарли.

* * *

Изабелла Анджелфилд была со странностями.

Когда она родилась, в округе бушевал ураган.

Невозможно сказать с уверенностью, были два этих факта каким-то образом связаны или нет, но когда четверть века спустя Изабелла во второй раз покинула родовое гнездо, деревенские жители вспомнили о небывалом ливне, пришедшемся в аккурат на день ее рождения. Рассказывали, что доктор опоздал к роженице, поскольку долину затопила вышедшая из берегов река. Кое-кто с очевидным знанием дела утверждал, что пуповина обмоталась вокруг шеи новорожденной и едва ее не задушила. В том, что роды были тяжелыми, сомневаться не приходилось; какие тут могут быть сомнения, если с шестым ударом часов, когда дитя уже появилось на свет, а доктор еще только звякал дверным колокольчиком у порога дома, бренное тело матери рассталось с жизнью, а ее душа переместилась в мир иной. Вот если бы погода была нормальной; если бы доктор явился вовремя; если бы пуповина в решающий момент не стянула шею ребенка, прервав доступ кислорода; если бы мать не скончалась…

Слишком много всяких «если». Подобные рассуждения бессмысленны. Случилось то, что случилось, и больше тут говорить не о чем.

Новорожденная, этот маленький сгусток истошного вопля, лишилась матери. Более того: на первых порах она фактически лишилась и отца, ибо Джордж Анджелфилд впал в прострацию. Он заперся в библиотеке и решительно отказывался выходить оттуда и общаться с людьми. Кому-то это может показаться чрезмерным, ибо десять лет пребывания в браке — срок вполне достаточный для того, чтобы притупить чувства, однако Джордж Анджелфилд тоже был со странностями, и этим все сказано. Он очень любил свою жену — свою вздорную, ленивую, эгоистичную красавицу Матильду. Он любил ее больше, чем своих лошадей, и даже больше, чем свою собаку. Что до их девятилетнего сына Чарли, то Джордж никогда не задумывался о том, насколько сильно он его любит в сравнении с Матильдой. По правде говоря, он вообще никогда не задумывался о Чарли.

Безутешный, ополоумевший от горя вдовец целыми днями сидел в библиотеке, почти не притрагивался к еде и не принимал посетителей. Он проводил там и ночи, лежа на кушетке без сна и провожая воспаленным взором проплывающую за окном луну. Так продолжалось несколько месяцев. И прежде бледный с виду, он теперь стал похож на тень, страшно исхудал и совсем перестал разговаривать. К нему вызывали специалистов из Лондона, его навещал приходский священник, но все без толку. Его любимая собака чахла за отсутствием хозяйской любви и внимания; узнав, что она околела, Джордж Анджелфилд даже не повел бровью.

В конце концов Миссиз насытилась этим по горло. И вот однажды она взяла маленькую Изабеллу из колыбели в детской и спустилась с ней на первый этаж. Проигнорировав протесты дворецкого, стоявшего на часах у дверей библиотеки, она без стука вошла внутрь. Далее она двинулась через комнату прямиком к письменному столу, за которым сидел Джордж Анджелфилд, и, не говоря ни слова, сунула ему в руки сверток с младенцем, после чего развернулась и вышла вон, хлопнув дверью.

Дворецкий хотел было войти вслед за ней, чтобы забрать ребенка, но Миссиз грозно подняла палец и прошипела: «Только попробуй!» Он так опешил, что подчинился. Прочие слуги столпились у дверей библиотеки, переглядываясь и не зная, что делать. В конечном счете они не сделали ничего, парализованные силой убеждения Миссиз и той уверенностью, с какой она действовала.

Дело уже шло к вечеру, когда одна из горничных вбежала в детскую с криком:

— Он вышел! Хозяин вышел!

Спокойно, не ускоряя шага, Миссиз спустилась по лестнице, дабы выяснить, что происходит.

К тому времени слуги уже несколько часов провели в холле, поочередно прикладывая уши к двери и заглядывая в замочную скважину. Первое время хозяин дома продолжал неподвижно сидеть за столом, с тупым недоумением взирая на свою дочь. Та шевелилась и издавала гукающие звуки. Когда же слуги услышали, как Джордж Анджелфилд причмокивает и гугукает ей в ответ, они обменялись изумленными взглядами. Изумление их возросло, когда из-за двери донесся голос хозяина, напевающего колыбельную. Но вот дитя погрузилось в сон, и наступила долгая тишина. Все это время отец, по словам слуг, не отрывал глаз от личика своей дочери. Потом она пробудилась и начала кричать от голода. С каждой секундой детский крик усиливался, пока дверь внезапно не распахнулась.