Почти счастливые женщины - Мария Метлицкая Страница 16

Софья Павловна усмехалась, но ничего не комментировала.

А спустя полгода сказала:

– Аля, ты не мучайся! Я же все вижу! Называй меня Софья! Ну или Соня! Что, подходит? А там разберемся.

Аля покраснела как рак:

– Так не смогу, извините! – И быстро вышла из комнаты.

Все оставалось по-прежнему.

Але очень хотелось посмотреть фото отца. Но попросить стеснялась – вдруг Софье будет больно?

Однажды, когда той не было дома, решилась. На кухне шуровала Маша, которая, по ее собственному мнению, спасала Алю с Софьей.

Маша бестолково тыкала шваброй в углы, как всегда, бормотала что-то непонятное, за что-то ругала хозяйку, ворчала, роняла кастрюли и очень мешала делать уроки.

– Маша! – Аля вышла из своей комнаты. – Вы не могли бы дать мне альбом с фотографиями? Хочется посмотреть.

Маша глянула на нее как на врага народа:

– Сама, что ли, взять не можешь? Руки отсохли? – Но кивнула на комод в гостиной: – Тама возьми! А что Сонька? Не дает?

– Я не просила.

В нижнем ящике комода лежали два тяжеленных бархатных фотоальбома, темно-синий и темно-зеленый. Еле вытащила и плюхнула на стол.

Открыла. Маша выглянула из кухни, решив присоединиться.

Обтерла о фартук руки и с тяжелым вздохом присела рядом.

Аля пододвинулась и открыла альбом.

Софья Павловна, бабушка. Родная бабушка, но пока еще чужой человек.

Софья – девушка, стройная, высокая, чуть сутулится, стесняясь высокого роста. Но взгляд дерзкий, открытый, решительный и пронзительный. Длинные темные волосы заплетены в слегка распустившуюся косу, небрежно перекинутую на грудь. Узкая ладонь придерживает на груди шаль. Платье расшито кружевом – по подолу, по рукавам, по груди, стоечкой воротничок, тоже из кружев.

Тонкая длинная девическая шея. Тончайшая талия, маленькая, но пышная грудь. Вся – изящество, грациозность, статность и элегантность. Совсем молода, а в глазах бесенята. Ботиночки по щиколотку, острые мыски, пряжечка сбоку. Стоит, опершись на стул с высокой резной спинкой. Фотография студийная, постановочная. Сепия на твердом картоне, в углу золотой вязью название фотоателье.

Аля перевернула фотографию – витиеватым девичьим почерком очень кокетливо: «Сашеньке от Сонечки».

Кто этот Сашенька? Интересно.

Фотографии каких-то пожилых солидных людей в длинных платьях, сюртуках, шляпах и шляпках.

Фотография девочки лет пяти, сидящей в кресле, – кружевные панталончики, бантики, рюшечки, ленточка в кудрявых волосах, капризно поджатые губки. Пригляделась – Сонечка. Будущая Софья Павловна. Какой милый ребенок!

Софья Павловна-девица, с подругами, четыре девушки стоят в обнимку. Нежные милые молодые лица, взгляды, полные надежд. Что с ними стало, как распорядилась суровая жизнь? Революция, войны. Где эти девочки, теперь уже старухи? Все ли дожили до старости?

Фотографии молодого человека, статного, серьезного, в простой просторной блузе с пояском, в галифе и сапогах. Густые волнистые волосы, орлиный нос, строгий, даже суровый, пронзительный взгляд. Поняла – дед Лев, известный драматург. Долго вглядывалась в его лицо, пытаясь отыскать хоть какое-то сходство. Не нашла.

Потом фотографии совместные, семейные, в путешествиях и поездках. На берегу моря, у ворот санаториев, групповые и нет.

Дед величавый, выше почти всех, голова гордо откинута, прекрасные волосы, орлиный профиль и строгий взгляд.

Софья по-прежнему стройна, прекрасно одета и все норовит похвастаться длинными, пышными волосами – и так перекинет косу, и эдак. То соберет в пучок, то невзначай распустит, то небрежно заколет. Везде улыбка – широкая, радостная, во весь рот. Чудесные зубы. Длинные, немного цыганские серьги, всегда разные, густые нитки бус.

Обратила внимание, что та любила платки и шали, то на плечах, то на голове, а то искусно и ловко повязанные вокруг талии. Всегда на каблуках, любительница пышных и ярких юбок. А может, мода тех лет. Но никаких пиджаков, узких юбок и светлых блузок.

Рим, Париж, Монте-Карло. Лондон, Мадрид. Столы, покрытые белыми скатертями, поднятые бокалы. Заморские блюда. Кто мог позволить себе все это? Единицы, сливки общества. Дед с бабкой как раз и были этими самыми сливками.

Пока Аля с мамой, полуголодные и почти раздетые, нищие и обездоленные, дрожа от страха, скрывались в крохотном городке у чужого, по сути, человека, считая каждую копейку и экономя на всем, дед с бабкой наслаждались красивой жизнью. И если бы не бабушка Липа, они бы просто погибли.

Аля почувствовала, как у нее сжалось сердце. Какие же они дураки! Бедная мама боялась, что их будут искать и, не дай бог, отнимут ребенка! А они, эти «сливки», о них ни разу не вспомнили. Сплошной карнавал, карусель удовольствий и житейских радостей. Наряды, украшения, курорты, путешествия. И крошечный, латаный-перелатаный домик в Клину, на Лесной, пустая каша на ужин, сто раз перешитые платья и чиненая обувь.

И никто не вспомнил о них – ни веселая и красивая, всегда нарядная бабушка, ни строгий и важный дед. Как будто Али с мамой и вовсе не было на этом свете. Деду и бабке, праздным, нарядным и сытым, было не до единственной внучки.

Аля захлопнула альбом и медленно вышла из комнаты.

Вот и получи за свое любопытство! Вот и получи.

Легла на диван, отвернулась к стене и заплакала. Вспоминала жизнь на Лесной, нищету и убожество их скромнейшего быта, но там было другое – любовь! Там все было пропитано нежностью, заботой, любовью. «Мамочка, бабушка, мои дорогие, родные! Как же мне плохо без вас! Нет, я не променяла вас на дубленку и сапоги. Я не забыла вас, и я по вам очень скучаю. Просто разве я виновата, что все так получилось? Разве я виновата, что вы оставили меня и что она забрала меня к себе? Я ничего у нее не просила, это она сама так решила. И никогда ни о чем не попрошу! Потому что она мне чужая и никогда не будет родной».

А фотографии отца Аля так и не нашла, хотя очень хотелось. Да просто так, из обычного интереса. Просто посмотреть, похожа ли она на него, ну хоть немножко. Хотя совсем не хотелось быть похожей ни на него, ни на всех них!

Через полчаса в дверь постучала Маша:

– Чего легла среди дня? Давай пить чай.

Пошла, не хотелось ее обижать. Маша такая – обидится на пустяк и будет молчать пару недель. А Маша тут ни при чем.

Чай пили молча, вприкуску, как говорила Маша, размачивая в стакане сухую баранку и грызя карамель.

– Насмотрелась, – усмехнулась она, – ну, на фотки эти? Налюбовалась?

– Да я фотографии отца хотела найти. Но не нашла.

– И не найдешь! – в момент подхватила Маша. – Сонька все изничтожила! Прямо после его смерти. Порвала все – и в ведро! Я парочку выцепила, из рук прямо вынула! Ну чтоб на память. И ее, Соньку, понять можно. Сколько крови Сашка у них высосал – чистый вампир! А мне все же жалко папашу твоего беспутного. Хоть и дурной он был, прости господи, а все одно жалко. Жопу ведь ему мыла, нос вытирала. Я ж ему нянькой была. Все остальные-то не задерживались – сбегали: то с Сонькой поругаются, то малый достанет. А я всегда на месте. И швец, и жнец. И жалела его, и ненавидела. А злилась как, знаешь? Ну все у тебя, гаденыш, есть, то, что другие не видели. А ты? – Маша налила себе еще чаю, с удовольствием отхлебнула. – И деньги он у меня воровал, и матом крыл – всякое было.